Тайна Леонардо

– А он этим занимается?

– Ого! Ни одной не пропускает, хобби у него такое. Из-за этого с ним даже жена развелась, хотя он уже тогда очень неплохо зарабатывал.

– Кригер, – задумчиво проговорил Федор Филиппович, – да еще и Карловна... Немка?

– Натюрлих яволь, – сказал Глеб, – в смысле, да, конечно. Естественно. Причем не какая-нибудь там поволжская немка, а... Словом, папаша ее, герр обер-лейтенант Абвера Карл Кригер как-то имел неосторожность быть заброшенным в глубокий тыл советских войск, засыпался там на какой-то ерунде и попал, сами понимаете, в теплые, дружественные объятия ребят из Смерша. Ну, дураком-то он, сами понимаете, не был и, не дожидаясь, пока к нему начнут применять крутые меры воздействия, начал петь. Пел он, как я понимаю, хорошо, содержательно, так что его даже не отправили в лагерь для военнопленных, а привлекли к работе по выявлению немецкой агентуры. Дальше – больше; года не прошло, как немецкий обер-лейтенант стал советским капитаном...

– Чудеса, – сказал Федор Филиппович. – Надо бы порыться в наших архивах, узнать что да как... Видимо, он оказался очень полезным, этот обер-лейтенант.

– Не иначе, – согласился Глеб. – Тем более что отвоевался он майором и даже кавалером каких-то орденов. Продолжил службу в органах, в свое время, конечно, был репрессирован, но до ареста успел жениться и родить себе дочку... Анну.

От внимания Федора Филипповича не ускользнули ни сделанная Глебом неловкая пауза, как будто вместо "Анна" он собирался сказать "Анечка", ни то, как почти неуловимо помрачнело его лицо. "Черт бы его побрал, этого Кригера, – подумал генерал, глядя, как Глеб прикуривает новую сигарету от окурка предыдущей. – Не мог назвать дочь как-нибудь по-другому! А лучше бы вообще остался бездетным, фашистская морда..."

– Ну вот, – продолжал Сиверов таким тоном, как будто звук имени одного ребенка вовсе не пробудил в нем воспоминание о другом, которого звали так же и которого давно уже не стало. – Арестовали его в пятидесятом и почему-то не шлепнули, так что уже в пятьдесят третьем он реабилитировался, разыскал в Казахстане свою семью и вернулся в Ленинград, где обитал до ареста.

– Отсюда и "парабеллум", – предположил Федор Филиппович. – Видно, был у него где-то тайничок, который тогда не нашли...

– Я тоже так думаю, – согласился Глеб. – Очень может быть, что в тайничке этом хранился не только "парабеллум"... Помните, мы удивлялись, как это омоновец Верещагин застрелился из старенького дамского браунинга? Это сочетание – укол наркотика, применяемого при операциях, и старый заграничный пистолет – наводит на кое-какие мысли, правда?

– Давай не будем фантазировать, – предложил Федор Филиппович. – Ну и что ты с ней сделал, с этой Анной Карловной?

– Ее внешний вид и манеры как-то не располагают к тому, чтобы оставаться с ней наедине и что-то такое делать, – сказал Глеб. – Что я сделал... Повернулся и ушел. Поднялся в гараж, сел в ее "пежо" – стекла там тонированные, это очень удобно, ни от кого не надо прятаться, – завел движок и уехал. Доехал до своей машины, бросил эту тележку на обочине и вернулся в город.

– А ее там оставил?

– Да ничего с ней не случилось! Полагаю, Дружинин после операции приехал к себе, увидел в гараже открытую дверь на лестницу, спустился и освободил узницу... Во всяком случае, на следующий день она уже была на работе.

– А Дружинин?

Глеб пожал плечами.

– Как будто ничего не произошло. Железная выдержка! А может, он и вправду решил, что этой его немецкой овчарке удалось спугнуть обыкновенного вора?

– Вора, который ничего не взял...

– Ну, так ведь вор был до смерти напуган всей этой пальбой и, надо полагать, бежал без памяти! Во всяком случае, теперь мы с Дружининым квиты: он никого не убивал и не воровал картин, а в его дом никто не забирался... Да и насчет вора, который ничего не взял, вы, Федор Филиппович, ошибаетесь.

– Ах да, ты говорил про какую-то бумагу...

Глеб запустил руку за пазуху, вынул из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги, действительно выглядевший так, словно по нему долго ходили ногами в грязной обуви, развернул и положил на стол перед генералом.

Это был чей-то портрет, распечатанный на компьютере – вроде фоторобота, только очень хорошего качества. Причем видно было, что это не фотография живого человека, а вот именно компьютерная графика. И еще было в этом лице что-то неуловимо неправильное, какая-то диспропорция, наводящая на мысль о физической ущербности. Лоб был чересчур широк, щеки слишком круглы, нос излишне короток и вздернут, а подбородок мизерно мал, и вообще вся нижняя половина этого странного лица выглядела какой-то слишком маленькой, игрушечной, неестественной, как будто перед Федором Филипповичем лежал сделанный каким-то злобным и не слишком умелым маньяком эскиз детской куклы.

Потом генерал сообразил, в чем дело, и все более или менее стало на свои места.

– Лилипут? – спросил он.

– Несомненно, – подтвердил Глеб. – Вы посмотрите на пропорции!

– Но он ни капли не похож на Короткого, – заметил Потапчук.

– Так в этом же главная соль! Когда человеку надо сменить лицо и биографию, он меняет их кардинально – так, чтоб мать родная не узнала. Ну, что я вам объясняю! Вы сами это знаете лучше меня.

Федор Филиппович бесцельно приподнял и снова опустил на стол чашку с остатками остывшего кофе. Глеб был не совсем прав: никто не разбирался в этом предмете лучше, чем он сам. Потому что в свое время офицер воздушно-десантных войск Сиверов сам претерпел кардинальные изменения, о которых только что упомянул, – правда, не по своей воле...

– Вот эта рожа, – продолжал Глеб, – прямо указывает на то, что Короткий был связан с Дружининым и отправился в свой последний путь из его подвала. Для суда это, конечно, не доказательство, зато мне эта бумаженция дала отличную пищу для размышлений. Я думаю, что операция по изменению внешности была заранее оговорена как часть платы за известную вам работу. Разумеется, делать операцию Дружинин не собирался. Зачем ему эта морока, когда можно просто вкатить пациенту смертельную порцию наркоза и выкинуть его на свалку, как мешок с мусором? Тем более что таскать его не тяжело, и в багажнике он отлично помещается...

– А можно без цинизма? – морщась, поинтересовался Федор Филиппович.

– Так это же не мой цинизм! – воскликнул Глеб. – Это Дружинина цинизм, а я просто излагаю вам его циничные аргументы. Меня, если хотите знать, самого от них тошнит. Моя тонкая натура их не принимает, но что делать, если такова суровая действительность?

– Прошу тебя, не паясничай.

– А хотите еще кофе? – спросил Глеб, поймав недовольный взгляд генерала.

– Хочу чаю, – буркнул Федор Филиппович. – Годы мои не те – кофе на ночь глядя хлестать.

Глеб встал и принялся возиться у плиты, громыхая посудой и негромко насвистывая что-то жалобное.

– Как там Москва? – спросил он, не оборачиваясь.

– А что ей сделается? Стоит, где стояла...

– А Ирина Константиновна как – здорова?

Федор Филиппович поднял глаза и увидел, что Глеб внимательно, не мигая, смотрит на него через левое плечо.

– Ты же знаешь, – хорошенько обдумав ответ, медленно проговорил генерал, – что у Ирины Константиновны превосходное здоровье.

Глеб тоже помолчал, продолжая смотреть на него через плечо.

– Я-то знаю, – сказал он наконец. – Мне просто было интересно, знаете ли вы.

– Должность у меня такая – все знать, – успокоил его Федор Филиппович.

– Ну и слава богу, – отворачиваясь к плите, заключил Сиверов. – Главное, чтобы ее здоровье не ухудшилось, а то погоды нынче стоят такие... гриппозные.

– Надеюсь, она хорошо защищена от любой инфекции, – сказал Потапчук.

– Вам виднее, – откликнулся от плиты Глеб. – Вы – генерал. И потом, вы в Москве, и она в Москве...

– Я же просил не паясничать, – проворчал Федор Филиппович.