Тайна на дне колодца
Шрифт:
«А Деникин наступает! А Деникин наступает!..»
Или:
«А Петлюра наступает! А Петлюра наступает!..»
Или:
«А большевики наступают!»
Или:
«А поляки наступают!», «А Махно наступает!».
И так далее, в этом же роде.
Неизвестно, на чем основывались эти широковещательные прорицания полоумного Васи — на какой-либо осведомленности или на распространявшихся среди населения слухах, — известно только, что они иногда сбывались, хотя при частой смене властей в ту пору это легко можно было объяснить совпадением.
В общем, так или иначе, даже в периоды относительного затишья в военных действиях Вася служил постоянным напоминанием, что живем мы в неспокойное время и всегда можно ожидать какого-нибудь наступления.
Я уже упоминал, что не раз наблюдал вступление в Киев какой-нибудь из воюющих армий. Но отступление мне довелось увидеть только один раз.
— По Безаковской улице отступают поляки!
Мы скорей побежали смотреть. Когда мы прибежали на угол Безаковской и Марино-Благовещенской улиц (это было всего лишь в одном квартале от нашего дома), то увидели, что сверху вниз по всей Безаковской улице, то есть от Бибиковского бульвара до вокзала, длинной вереницей двигались колонны польских солдат. Они были построены поротно — одна рота вслед за другой — и шагали так быстро, словно их кто в спину подталкивал. Не было здесь ни оркестров, ни артиллерии, ни кавалерии — одна пехота в серо-зеленых конфедератках, то есть в фуражках с четырехугольным верхом, как это было принято у поляков. Подходя к вокзалу, они сворачивали за угол направо, где производилась посадка на поезда, отправляющиеся на Коростень и Тетерев, то есть в сторону польской границы. Скоро мимо нас прошагала рота, замыкавшая шествие, и мы побежали следом за ней. Чем дальше мы бежали, тем тесней становилось на тротуаре, а когда мы пересекли Желянскую улицу, то увидели, что все тротуары запружены людьми, которые выбежали из своих домов посмотреть, как отступают белополяки.
Кто-то из стоявших в толпе догадался бросить в спину полякам камень. Вслед за этим камнем полетели другие. Одного солдата в последней шеренге стукнуло камнем по конфедератке. Он остановился, зашатался и, оглянувшись, увидел, что со всех сторон в него летят камни. Перепугавшись насмерть, он выронил из рук винтовку и бросился догонять уходившую все дальше колонну.
Видно, от удара камнем голова у него кружилась, поэтому он широко расставил в стороны руки, шатался, как пьяный, и, призывая на помощь своих соратников, кричал перепуганным голосом:
— Панове! Панове!
Нужно сказать, что на Украине не любят слова «пан» или, во всяком случае, относятся к нему иронически. По-русски слово «пан» обычно переводят как «господин». Слово же «господин» широко употреблялось до революции не в его социальном, общественном смысле, а как вежливая форма обращения. На Украине же слово «пан» приравнивается скорее к русскому слову «барин», что имеет уже социальный, классовый смысл, поскольку барин — это, в сущности, дворянин, помещик, имеющий слуг, лакеев, холопов.
Услышав это «Панове», вся толпа, глядевшая на перепуганного вояку, громко расхохоталась. Камни на минуту перестали лететь. Бедняга солдат, прибавив скорость, успел догнать свою часть и скрылся вместе с последней шеренгой за поворотом.
То, что я увидел, было, в сущности, не отступление, а только часть его. Отступление вооруженной английскими милитаристами армии белополяков происходило на полях сражения, то есть там, где ей наносила удары стремительно наступавшая победоносная Конная армия Буденного.
Польское командование, убедившись в полном провале своих захватнических планов, поспешило вывести свои войска из Киева, чтоб они не оказались отрезанными. То, что происходило на Безаковской, было, по сути дела, эвакуацией киевского гарнизона, но в моей памяти картина этой, с позволения сказать, «военной операции» осталась как конец оккупации белополяками Украины, а заодно и как конец Гражданской войны, потому что с тех пор никакие капиталисты, захватчики и империалисты, никакие интервенты и оккупанты к нам больше, как говорят на Украине, «не рыпались». Правда, еще предстояло разделаться с армией генерала Врангеля, застрявшей на юге России, и ликвидировать вооруженные банды, разбойничавшие в разных местах Украины.
Кончалась Гражданская война.
Постепенно возвращались в города разбежавшиеся по деревням горожане.
Возвращались и учителя в школы.
И порядка в школе становилось больше.
И все больше спроса было с учеников.
И я увидел, что вовремя взялся за ум. Ко мне предъявляли больше требований. Но
и я сам предъявлял больше требований к себе.Я не рассказал, что сейчас же после революции наша частная гимназия перешла в государственную собственность и уже не называлась Стельмашенковской, а просто Девятой гимназией. Всего до революции в Киеве было восемь государственных гимназий, и все они назывались по номерам: от первой по восьмую, а теперь к ним присоединилась еще и девятая. А потом, когда была образована единая трудовая школа, наша гимназия, как и все остальные, была переименована в трудовую школу-семилетку, номер сейчас уже не помню какой.
Теперь часто приходилось слышать, что нашим ребятам трудней учиться, чем прежним. Это не совсем так. В дореволюционной гимназии помимо обязательных немецкого и французского языков изучались еще церковнославянский, древнегреческий и латинский (то есть древнеримский) языки. Изучать эти так называемые мертвые языки было дело муторное, так как ни на минуту не оставляла мысль, что ни к чему учить языки, на которых говорили тысячу или две тысячи лет назад, а теперь уже никто и не говорит нигде. Многие не выдерживали постоянной зубрежки и уходили из гимназии, или их исключали за неуспеваемость. Русское правописание тогда было гораздо сложней теперешнего. Звук «е» обозначался тогда не только буквой «е», но еще и буквой «ять», которая писалась на манер твердого знака с палочкой впереди, но произносилась в точности так же, как буква «е». И вот в одних словах нужно было писать «е», а в других почему-то «ять». И не было никакого правила, по которому можно было бы определить, какую букву нужно писать: «е» или «ять». Слова, в которых писалась буква «ять», нужно было просто запомнить, а их было столько же или почти столько, как и тех, в которых писалась буква «е». Таким образом, в памяти надо было держать чуть ли не весь словарь. Вместо одной буквы «и» тоже было две, даже три, то есть «и» простое, как пишут теперь; кроме него, было «и» с точкой, как в немецком или французском языках, и еще буква «ижица», похожая на перевернутую вверх ногами букву «л». Кроме буквы «ф», была еще «фита». Произносилась она точно так же, как «ф», но в некоторых словах почему-то нужно было писать «фиту». И еще в конце каждого слова, кончавшегося твердой согласной, нужно было писать твердый знак.
Со всеми этими грамматическими излишествами покончила только революция. Советская власть сразу отменила и букву «ять», и «и» с точкой, и «фиту», и «ижицу», и твердый знак в конце слов. Многие грамматические правила были упрощены. Изучение церковнославянского языка, так же как древнегреческого и латинского, было отменено. Закон Божий тоже был отменен. То есть упразднены были предметы, требовавшие не понимания, а одной лишь зубрежки, и в этом было огромное облегчение. Правда, тому, кто уж очень разленился или слишком отстал, все равно было трудно, но все-таки, как говорится, жить было можно. Как вспомнишь, бывало, что теперь уже не нужно ломать голову, какую букву писать, «е» или «ять», так сразу на душе становилось легче.
Я не рассказал также, что, пока длилась война империалистическая, а потом Гражданская, продукты и вообще все товары дорожали и дорожали. Разные торгаши, лавочники, спекулянты пользовались тем, что товаров было мало, и все время поднимали цены на них. Дошло до того, что коробка спичек, которая стоила копейку, стала продаваться за рубль, а потом и за сто рублей, а потом и за тысячу. Тысяча рублей была в те времена самая мелкая монета или, вернее сказать, самая мелкая купюра, и называлась она уже не «тысяча рублей», а просто «кусок». Если предмет стоил десять тысяч рублей, то говорили, что он стоит десять «кусков», а если стоил сто тысяч рублей, говорили — сто «кусков». Счет на «куски» держался, однако, недолго, так как цены росли с бешеной скоростью, и вместо тысяч рублей в ход пошли миллионы, которые называли «лимонами» для легкости, так сказать, произношения. Уже такие «мелкие» купюры, как тысяча рублей, и употреблять было нельзя, поскольку, чтобы уплатить за коробку спичек, скажем, миллион, потребовалась бы тысяча бумажек по тысяче рублей (каждый знает, что миллион — это тысяча тысяч). Отсчитать тысячу бумажек по тысяче рублей и не сбиться со счета было не такое простое дело. Эти бумажки не уместились бы ни в кошельке, ни в бумажнике, а разве что в саквояже или в мешке. Поэтому тысячерублевые бумажки просто вышли из употребления, как до этого перестали употреблять бумажки достоинством в рубль, десятку или сотню рублей. Теперь самая мелкая денежная бумажка стала — миллион, по ценности равная чему-то вроде теперешней копейки.