Тайна наложницы

По улице Утренних Грез уходила процессия. Но уходила не так, как это грезилось халифу, не так, как шествовал бы свадебный кортеж. В скорбном молчании шел по пурпурной дорожке халиф, неся на руках свою возлюбленную. Увы, только так он мог в последний раз прикоснуться к ней, только так мог отдать ей последние почести.

И не было в глазах халифа слез, лишь душа его замерла, словно замерзнув в сильную стужу.

Сухими глазами провожал шествие и Сирдар. Ибо в тот миг, когда умерла малышка Джамиля, ушел из его жизни и весь ее смысл, покинула его душу радость, оставив лишь оболочку, осужденную влачить жалкое существование до того самого мига, когда явится за ним Разрушительница собраний и Усмирительница дум.

Свиток двадцать второй

Безнадежно печальным было возвращение во дворец. Гарун-аль-Рашид никогда раньше не задумывался о том, как сильно могут болеть душевные раны. Но сейчас боль его души затмила мир вокруг. Обрести любимую и потерять, вознестись к самым вратам рая и упасть на самое дно боли – все было дано ему в один день. Халиф не верил в чудеса, но не мог не поверить в то, что случилось сегодня с ним. Вновь и вновь вспоминал он, как уходила из жизни единственная, что была предназначена ему самой судьбой. Вновь и вновь перед его взором вставал тот миг, когда едва заметная дымная лента втянулась в камень медальона, навсегда разлучив его со счастьем.

Уже давно село солнце. Взошла на небе красавица луна, одаривая умиротворением и покоем все живое. Но не спал халиф, переживая величайший миг своего счастья, раз за разом возвращаясь мысленно в тот день, когда увидел смеющиеся золотые глаза Джамили. Вспоминал и сильнейшую боль, которую испытал, держа на своих руках умирающую любимую.

Но не зря говорится, что даже с самой страшной бедой надо прожить ночь.

Утро застало халифа над обширным пергаментом. Калам скользил уверенно и быстро. Несколько раз Гарун оборачивался к своему доверенному Муслиму и задавал ему короткие вопросы. И, услышав ответ, вновь возвращался к письму.

Наконец его труд был завершен. Устав от долгого сидения, Гарун-аль-Рашид встал и, потянувшись, вполголоса позвал:

– Умар!

– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф! – откликнулся визирь, появляясь в проеме двери. Он, казалось, только и ждал зова.

– Сегодня будет долгий и тяжелый день. Я хочу, чтобы на церемонии упокоения были и родные красавицы Джамили…

– Они уже предупреждены, мой господин.

– Хочу, чтобы только те, кто мне действительно предан, были в этот час рядом со мной…

– Я позабочусь обо всем, мой халиф.

– Когда же опустится солнце, я хочу вкусить отдохновения. Но об этом я распоряжусь позже. А сейчас… Идем, у нас впереди трудный день.

Церемония упокоения члена царствующей семьи оказалась неожиданно скромной, но полной достоинства. Безмолвно стоял у склепа Сирдар-торговец, дядя почившей красавицы. Еще вчера это был пышущий здоровьем нестарый мужчина. Сейчас же напротив халифа безмолвно плакал сгорбленный седой старик. На его руку опиралась женщина в непроницаемо черном чаршафе. Ее тихий плач был единственным звуком, который в эти минуты раздавался у усыпальницы халифов.

– Да говорю тебе, Зульфия, это был не он! Да, я в первый раз предстала перед жаждущим взором великого халифа и мне не дано было раньше знать его ласк… Но так любить женщину не стал бы ни один умелый мужчина! Он думал лишь о себе, насытил лишь себя! И уснул, даже не подумав о том, что делит с кем-то ложе…

Стройная миниатюрная Марсия допила сок и откинулась на подушки.

– Так все и было, – согласилась с ней высокая белокурая рабыня Илана, дочь далекой полуночи. – Этот неизвестный, с которым все обращались, как с халифом, возгорался от самых невинных прикосновений. О, настоящий халиф никогда не был бы столь неучтив и столь… несдержан. Да и тело его было иным. Я-то помню…

– Ну что ты можешь помнить, сестра моя Илана! Что ты можешь помнить, если тебя призвали в опочивальню халифа второй раз в жизни! Разве этого достаточно для того, чтобы запомнить тело мужчины?

– Ты забываешь, сестра моя Зульфия, что это тело не простого мужчины. Это тело нашего господина и повелителя. И потом, этот неизвестный не умел снимать с себя одежду. – Тут синие глаза Иланы загорелись торжеством. – И самое главное… Он был пьян!

– О Аллах милосердный! Пьян! Наш повелитель… Этого не может быть!

О да, халиф Гарун-аль-Рашид никогда не восходил на ложе, если вечером отдавал щедрую дань плодам виноградной лозы. Ибо считал, что любовь – это трудная и бесконечно прекрасная наука. А научные занятия требуют трезвой головы. Ибо в противном случае высокое искусство любви превратится в гнусное удовлетворение низменной животной похоти.

– А еще наш повелитель, ну, или тот, кто взошел к нам на ложе, был одет подобно спятившему павлину. На нем были синие расшитые шаровары и красный кафтан, зеленая рубаха и пурпурная чалма…

Зульфие на миг показалось, что она сходит с ума: обе девушки были уверены в том, что они делили ложе с кем-то незнакомым. Более того, по их описаниям Зульфия не узнавала халифа – единственного, кто мог разделить ночь с наложницами. Но кто же тогда прятался под личиной Гарун-аль-Рашида? Кто был тот неизвестный, что смог перехитрить главного евнуха и постельничего, городскую стражу и стражу у внутренних покоев? Кто был этот невежественный юноша, который повел себя с ирбалями столь низко и неосмотрительно? Ибо, о, Зульфие было прекрасно известно, как может быть мстительна женщина, тем более несправедливо обиженная…

– А еще, – продолжила Марсия, – вот что мне рассказала Захра… Ну, у которой брат состоит писарем при втором советнике дивана.

– И что же она тебе рассказала? – насмешливо переспросила Зульфия, в душе ожидая лишь подтверждения своих опасений.

– А она рассказала, что ее брат вчера чуть не умер от смеха в диване. Во-первых, наш халиф не помнил церемониала входа в диван, а во-вторых, оделся, как пугало. Но с великими людьми может всякое случиться, ибо они велики. И потому никто бы не обратил на эту странность нашего повелителя никакого внимания, если бы она была единственной. Но были и иные странности. Захре ее брат говорил, что обычно халиф немногословен, но уважителен. Каждое его слово драгоценно, ибо исполнено истинной мудрости правителя. А вчера в диване он повелел призвать каменщиков, дабы те залатали прорехи в небе, из которых на город льет дождь…

– Аллах милосердный…

– Да, сестричка. Оказалось, что это самая тяжкая, воистину государственная беда, которая обрушилась на нашу страну.

– Не нам, сестра, судить о тяжести бед, которые обрушиваются на страну…

– Это так, не нам об этом судить. Но представить себе мудрого нашего повелителя, всерьез рассуждающего о лестнице в небеса, о каменщиках и прорехах в небе, я не могу.

– Увы, добрая моя Марсия, не могу и я. Должно быть, на нашего повелителя вчера нашло временное помрачение рассудка.