Тайна переписки

— Обойдешься! — резко отозвалась Аллочка, однако тут же послушалась. — Отвернитесь!

Саша задрал голову и услышал шуршание, легкое потрескивание, шелест капрона. Долго не выдержав, он покосился: колготки она спустила ниже колен и торопливо скатывала. На пол они легли, как хлопья сажи.

— Ну? — Аллочка вскочила босиком.

Ноги стройные, но тонкие, с неразвитыми икрами, казались неестественно длинными еще и оттого, что были открыты снизу доверху. Черная юбочка ничего не прикрывала, точнее прикрывала лишь то, что уже не было собственно ногой, хотя установить это с исчерпывающей достоверностью вряд ли было возможно.

— И еще синий комбинезон такой. Почему-то мне комбинезон мерещился, мешковатый.

— Я серьезно, а ты чушь городишь, — сказала Аллочка. — Где я тебе сейчас комбинезон возьму?

— Тогда совсем разденься, — гнул свое Трескин. — Остальное тоже снимай!

Аллочка свирепо фыркнула.

Однако, как Саша догадывался, Аллочка чего-то ждала. Оставалось неясным только, ждала ли она слова или действия или, может, ждала чего-то такого, что нельзя было выразить ни словом, ни действием, потому что ожидание ее было и неосознанно, и неисполнимо.

— Ну да… Очень хорошо, — пробормотал Саша, остро ощущая убожество своих ненужных слов.

— Что хорошего-то? — язвительно отозвалась Аллочка. — Очень мне нужно, что он сейчас скажет!

Саша безмолвно согласился с Аллочкой и на этот раз.

— Думаешь, я тебе спляшу!

Нет, Саша так не думал.

— Думаешь, много ума нужно, чтобы босиком ходить? Он видите ли влюбился, а ты из-за этого босиком ходи, потому что ему это в голове втемяшилось, что босиком по камням хорошо! Какое мне дело, что тебе там на ум взбрело! Кто ты такой? Почему я должна перед тобой босиком ходить? Ты на себя посмотри: штаны, как водосточные трубы, и колени проржавели. А мне босиком ходить? По камням?

— Уже ходишь, — вставил реплику Трескин.

— И хожу! — с пугающим ожесточением подтвердила Аллочка. — Чего там! Я бы и вовсе разделась, догола, только чтобы посмотреть, как глазки у тебя забегают, глазки-то какие будут? Слова-то как все твои из головы вышибет — все, что наизусть заучил! Ненавижу! Как я тебя за все это ненавижу! — Она притопнула ногой и велела: — Иди сюда!.. Да не бойся, сюда иди!

Завороженный напором горячечного чувства, Саша должен был повиноваться. Саша любил женщин, женщин почитал он особыми существами, которые внушали ему сознание собственной недостаточности, и женщин он жалел — роковое сочетание сильных чувств делало его уязвимым, ибо он не мог ни уклониться от вызова, ни прибегнуть к действенным средствам защиты.

— Слушай, Трескин, уйди, — заговорила вдруг Аллочка глухим голосом. — Уйди, Трескин, рабочий день кончился. Оставь меня с ним на пятнадцать минут.

— На пятнадцать, — хохотнул Трескин. — Нет уж, на фиг, на пятнадцать!

— Уйди, Трескин, — повторила она скорее просительно и тут же перерешила: — Черт с тобой, оставайся! Тоже козел еще тот!

Трескин улыбнулся, польщенный.

— Ладно! — она лихорадочно оглянулась, что-то соображая. Схватила стеклянный столик, который загораживал подход к диванчикам, и потащила по полу. Саша понял, что нужно помочь, отставив вопросы в сторону.

Не трогая больше столик, они выдвинули диванчик поменьше, на двоих. Аллочка бросилась на сиденье сама и велела садиться Саше, ощутительно дернула его за руку:

— Садись!

— Сижу! — глуповато улыбаясь, Саша уселся.

— Вот я босиком, — она поводила, задрав ногу, ступней. — А ты со мной разговаривай.

— Не знаю, о чем.

— Вот как?! Нормально! — Они сидели так близко, что стоило ей чуть повернуться, подвинуться, и Саша скользнул взглядом под жестко оттопыренный борт пиджачка, где, искаженная тенью, различалась грудь.

— Ничего в голову не приходит. — Щеки его розовели.

На полу хлопьями сажи валялись скомканные колготки.

— Но-ормально! — протянула она с каким-то ожесточением. — А я думала у тебя там, — стукнула его пальцем выше виска, — всегда что-нибудь наготове. Только туфли скинешь, и оно там сразу у тебя включится: полотном, страница за страницей! Значит, ничего в голову не приходит — бывает. Расскажи анекдот.

— Девушка просит анекдота, — без особой на то причины развеселился Трескин.

— Не-ет, — протянул Саша, — я лучше помолчу.

— Отчего это лучше?

Он не ответил. И он боялся лишний раз повернуть голову, потому что любой, самый беглый и сколь угодно целомудренный взгляд неизбежно приводил его под пиджачок, державшийся лишь на пуговке. Пуговка эта, несмотря на присутствие Трескина и на собственное обескураживающее положение, его волновала.

— Я красивая? — сказала она вдруг с исчезающей, запредельной вибрацией в голосе, которая ясно открыла Саше степень ее болезненного возбуждения. Что-то страшно жалкое, уязвимое и жестокое одновременно, что-то такое, что понуждало его забывать, что было прежде и что будет потом.

— Ты красивая! Ты очень красивая! — горячо откликнулся он, страдая он потребности сказать это еще жарче, сказать больше, так, чтобы она не стыдилась болезненного трепета, который искажал голос. Но сказать было нечего.

Она положила на плечо ему локоть и подвинулась теснее.

Саша чувствовал давление на плече и дурманящий запах — это были всего лишь духи, но он не понимал этого.

Трескин, привольно откинувшись в кресле, наблюдал. Мгновение или два Саша как будто бы помнил Трескина.

Поерзав, она снова начала перекладывать руки и прилаживаться к нему, обвила шею и прильнула к груди, щекотливо задевая душистыми волосами, склонила голову. Так она приладилась плотно и опустила веки. Нижние и верхние ресницы сошлись редкой, но жесткой щеточкой, щеточка эта подрагивала; с поразительным отсутствием мысли Саша следил за трепетной и живой неподвижностью ресниц. Сердце его стучало полными ударами, он ощущал его в груди и в кончиках занемевших пальцев, слышал его в висках; гулкое и рваное биение это, несомненно, различала и Аллочка.

Воспоминание о Трескине и неудобно оставленные без дела руки постоянно возвращали его к сознанию истинного смысла того, что происходит, но смысл этот снова и снова ускользал от него, потому что всякое усилие мысли плохо ему давалось.

— Ничего? — жарким шепотком спросила Аллочка. — Ничего, что я тебя обнимаю?.. А теперь поцелую, можно? — ресницы дрогнули, она подняла голову.

Саша понимал, что в Аллочкиных словах содержится издевательство, но не умел сообразить, не укладывалось в сознании, почему простые и хорошие слова эти были издевательством. Он шевельнулся, осторожно возвращая себе свободу, потом обхватил девушку сам — как пришлось. С готовностью потянулась она губами, чуть-чуть вытягивая их навстречу, и прикрыла глаза, истомленно покорная. Губами он припал к губам, несколько мгновении, сжимая друг друга, упивались они влажным поцелуем, потом Аллочка с истерической силой рванулась. Он тотчас ее выпустил и получил страшный удар в лицо — тяжелую, ребром ладони оплеуху. Она вскочила.