Тайна переписки

— Я не буду. — Немного подумав, она добавила: — Спасибо.

— Чистый аромат, ничего больше, — галантно сказал Семен Михайлович, касаясь увядшими губами стекла, вдохнул и прикрыл глаза: — Вот так… на язык… За вас, Людочка! За прекрасную архитектуру!

Трескин безмолвно проглотил свою порцию, не находя даже самых банальных слов. То есть он помнил множество всяких занятных прибауток, которыми уместно было бы встретить и проводить первую рюмку, но знал откуда-то ясным, точным знанием, что остроумие его едва ли будет оценено и вообще принято. Вскоре Семен Михайлович начал прощаться и вышел. Люда тоже решилась было подняться, но задержалась — поспешный уход ее мог походить на бегство. Она не поднимала глаза. Принялась скатывать лист и остановилась, сообразив, что принесла проект не для того, чтобы уносить, — беспокойные пальцы, не находя себе дела, замерли.

Слышно было, как закрылась за Семеном Михайловичем наружная дверь, контора опустела.

Трескин повел языком во рту и со смешливым удивлением обнаружил, что не помнит даже и прибауток. В голове как вымело. Что бывало с ним не так уж часто. Можно сказать, никогда. Понимал он сейчас только одно: не нужно, чтобы она уходила, сейчас она уйдет. Трескин не чувствовал никакого внутреннего запрета, не видел никакой трудности в том, чтобы обнять Люду, задержать ее силой, перехватив поперек туловища. И если он вопреки сильнейшему соблазну не валил Люду, осыпая ее поцелуями, то лишь по трезвому соображению, что это было бы не умно. Следовало что-то говорить, заменять действие словами. Но слов не находилось.

Их не было потому, что никогда еще — во всей своей жизни, кажется, — Трескин не чувствовал с такой силой, как велико значение каждого слова.

И это становилось, наконец, уже невыносимо!

Вдруг зазвонил телефон.

Трескин вздрогнул, вздрогнула Люда.

Он ухватился за трубку как за спасение.

Разговор, две-три короткие фразы, кончился, едва начавшись, послышались гудки, но Трескин не опускал трубку. Он уже не мог расстаться с трубкой, потому что другого спасения у него не было.

Скосив глаза, он видел, что Люда — воспитанная девочка — ждет, когда он к ней повернется, чтобы тотчас же, без промедления встать и попрощаться. Полноватое губастое лицо Трескина выражало трудную сосредоточенность внимающего важному сообщению человека.

— Нет, сейчас не могу, — проговорил он в безответный гул телефонной линии, едва приметив, что Люда собралась все же подняться. — Да… да… да… Ну что? Минуточку! — вскричал он так испуганно-грозно, что Люда невольно опустилась на место.

— Хорошо! — быстро закончил Трескин. — Сейчас подскочу!

Сообразив уже если не все, то хотя бы половину того, что задумал, того, что раскрылось ему в затуманенном еще замысле, он решительно бросил трубку и остановил Люду:

— Я попрошу, подождите пять минут. Нужно спуститься в администрацию гостиницы. Подпишу и обратно. Это администратор.

Не оставляя ей времени для раздумий, не выказывая сомнений в том, что именно так она и поступит — будет ждать, раз он сказал ждать, Трескин направился к выходу. И на пороге опять дрогнул.

— Конфет хотите? — спросил он вдруг.

Это было уже лишнее. Он понял это в тот же миг, когда сказал. Надо было все же выдержать марку, стиль.

Зависло чреватое крушением, роковое молчание… Но длилось оно только миг.

— Пожалуй… да… — протянула Люда. И кажется, она улыбнулась. Она позволила себе бегло скользнувшую улыбку, которой отметила, может быть, не совсем последовательное поведение Трескина. И тогда он понял, что все в порядке. Сейчас и вообще.

Открытие это не очень его обрадовало. Дохнуло чем-то знакомым, чем-то с налетом скуки. «Ну и черт с ней», — сказал он себе с непонятным разочарованием.

Нет, она не стала ему меньше нравиться. Он окинул ее новым взглядом и увидел, что она мила, притягательна… Но необычная, досадная робость его прошла. Снова он был мужчиной, настоящим, крутым мужиком, а она… она подходящей девчонкой — и только.

Он сунулся в ящик секретера, тряхнул пустой коробкой из-под конфет и весело сообщил:

— А нету! Все съели — собаки!

— Я уже пойду, — неуверенно сказала Люда.

— Ну уж нет! Пять минут за мной. Подождите!

Люда подчинилась. Но он не стал ее больше испытывать и поторопился выйти.

Двумя этажами ниже Трескин перекинулся словом с горничной и взялся за телефон. Петька откликнулся сразу.

— Слушай сюда! — Трескин оглянулся: горничная притворялась, что занята своим делом. — Звонишь сейчас ко мне в офис… Да, прямо сейчас, ко мне. Там девочка сидит. Звони, звони, трезвонь, пока не подымет трубка. Она долго не будет поднимать. Спросишь меня. Скажешь, из аэропорта, улетаешь.

— Куда? — хмыкнул Петька, сопроводив свое удивление уместным в этом случае матерным словом.

— Париж, Франкфурт — на выбор. Вполне доверяю тут твоей фантазии. Объявили посадку, времени больше нет, так что передайте ему мои поздравления!

— Кому и с чем?

— Мне с днем рождения. У него же сегодня день рождения, скажешь.

— Сегодня?

— Да. Ты мой лучший друг с детства!

— Вместе на один горшок ходили?

— Вроде того. И скажешь, замечательный парень. Ну, то есть это я — замечательный парень. Не перепутай. Он замечательный парень. То есть я. Дошло?

— А, ну ясно! Парень он хороший, но дерганый!

— Кто он?

— Ты, разумеется.

Трескин помолчал.

— Без придури, нормально скажи. С чувством, со стихами. Желаю, мол, ему того, сего и этого. Без придури. Понял? Без придури.

— А как девочка?

— Нормальная девочка: все в порядке. Где чего надо, все на месте. Что положено есть. Будешь хорошо себя вести, покажу.

Поговорив с Петькой, Трескин спустился в бар и выбрал средней цены коробку конфет. Потом он прикинул, сколько времени у него есть, и без спешки вернулся на восьмой этаж. Уже перед самой конторой, возле двери, он замедлил шаг, чтобы усвоить какое-никакое уместное и правдоподобное выражение лица.

Жизнь, которую Трескин вел до сих пор, была жизнью инстинктивной, но это нисколько не мешало ему вырабатывать достаточно изощренные и сложные формы поведения. Он вращался в мире, где доверие между людьми могло существовать только в форме расчета, настороженность не покидала его никогда, при всяком общении, осознанно или нет, он испытывал собеседника на вшивость и чувствовал, что такой же пробе подвергается сам. Бесчисленный ряд проб и ошибок учил его целесообразному поведению. Открывая дверь кабинета, где ждала девушка, Трескин не знал еще, как поведет себя и что скажет, но, когда ступил на порог, инстинктивно и расчетливо-хладнокровно одновременно — безошибочно — стал на линию, что вела к цели.