Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
Да так оно и было. К тому времени, когда Лоренцо достиг Народной площади, статуя святой Марии, которую несла уже девятая или десятая команда, была водружена на помосте, где утром Старая Лоза пробовал вино. И когда люди удостоверились, что ни один из немцев еще не поднялся и не прошел через Толстые ворота, они вынули из живота статуи огромный камень, швырнули его в повозку и тут же отвезли подальше, чтобы никто никогда больше и не видел его. Затем святую Марию отнесли в полумрак церкви, поставили на ее обычное место, на темный пьедестал, и падре Полента принялся снимать с нее виноград, листья и лиры. Ничего не скажешь, она хорошо послужила своему народу.
Для немцев день вроде бы уже кончился, тогда как праздник только еще начинался. В полдень все поели холодных вареных бобов и сырого лука со свежим хлебом, обильно
После обеда все легли спать, за исключением тех, у кого были дела. Лонго с несколькими помощниками трудился над фонтаном Писающей Черепахи, что-то там переделывая, чтобы вечером из него могло бить вино. Маротта с сыном готовили фейерверк. А Лоренцо с помощью нескольких молодых людей устанавливал огромную бочку, в которой будут давить последний виноград. Музыканты из оркестра уголовной тюрьмы Сан-Марко, осушив не меньше пяти мерок каждый, спали на площади в тени, прижав к себе свои инструменты.
В четыре часа из фонтана забило вино; раздалось громкое «ура», и жители начали просыпаться и выходить на площадь. Вино, сверкая в предвечернем солнце, описывало высокую дугу у них над головой и, шипя и пенясь, играя, как живое, падало обратно в бочку, откуда его нагнетали. Когда немцы — пока что только двое, капитан фон Прум и фельдфебель Трауб, — появились на Народной площади, фонтан бил уже вовсю, оркестр снова играл, а давильщик Лоренцо Великолепный стоял по колено в винограде. В пятом часу Маротта по знаку Старой Лозы запустил в небо «римскую свечу», и она вспыхнула высоко над головами людей. Многоцветные искры рассыпались во все стороны, ударяясь о стены домов и отскакивая от них, Стомпинетти заиграл «Песню давильщика», и праздник возобновился.
«Песня давильщика» — своеобразная, медлительная и протяжная мелодия, потому что давить вино — дело нескорое и нелегкое. Она, наверно, старинная и к тому же ни на одну нашу песню не похожа, точно ее занесло к нам с другого конца света. Виноград давят медленно, раскачиваясь из стороны в сторону и взад-вперед, переступая с носка на пятку, а не месят ногами. Говорят, дело мастера боится, и вот таким великим мастером по части выжимания сока из винограда был Лоренцо. Он знал, как заставить людей извлечь из ягод все, что господь в них вложил.
Начинает он свой танец, по обыкновению, с женой — цыганкой, которая больше похожа на волчицу, чем на женщину; когда же она устает, он отпускает ее и вызывает партнеров из толпы, и они поднимаются на помост, залезают в бочку и пляшут с ним. Когда тебя вызывают давить виноград, отказываться нельзя. Это значило бы оскорбить вино и оскорбить Лоренцо, а ни вино, ни Лоренцо нельзя оскорблять. В такой день Лоренцо все разрешается. Женщины приподнимают юбки и обнажают ноги до колен, а иной раз и ляжки, и Лоренцо держит их за руки, и за плечи, и за талию. Если ноги красивые, сильные и крепкие, и бронзовые, и мускулистые, мужчины громко выражают свое одобрение, а женщины позволяют себе такие намёки, какие в другое время у них язык не повернулся бы произнести.
Лоренцо и одет иначе, чем наши мужчины. На нем очень узкие, как у тореадоров, штаны. Они доходят только до колен и обтягивают его словно перчатка, и это смущает женщин и даже кое-кого из мужчин, но, когда начинается танец, все забывают об этом. Грудь его едва прикрыта короткой курточкой, расшитой золотом и серебром, и руки и грудь у него, как кость, крепкие. Но люди смотрят главным образом на его лицо, на его глаза. Мало-помалу танец захватывает Лоренцо, он всецело подпадает под власть ритма и пляшет как одержимый, но только все соображает при этом. Кажется, будто он все видит и не видит ничего. Словом, он делается каким-то особенным, точно воспаряет над нами, — это признают все. Он становится как бы богом, богом маленьких городков, похожим и на козла, и на фавна, и на человека. Глядишь на него — и кажется, что силы его никогда не иссякнут и что он может плясать и плясать без конца, ибо в нашем представлении он уже не человек, а что-то вроде бога или зверя.
— Ты! — указует он, и из толпы выходит женщина; он хватает ее за запястья; сильные, смуглые, волосатые руки сжимают руки женщины, и оба начинают раскачиваться под музыку, медлительную, но не грустную, — то лицом к лицу, то бок о бок, увязая в винограде, и сок брызжет из-под их перепачканных
виноградом ног.— Берегите жен, не то я их у вас отберу! — вдруг выкрикивает Лоренцо.
Он мог бы этого и не говорить, потому что стоит зазвучать музыке — и все женщины принадлежат ему. Каждая женщина знает это, и Лоренцо знает это, и все мужчины в Санта-Виттории знают это. Он пляшет с женщиной, пока она не подчинится ему, не сдастся на его милость — и тогда он может вертеть ее направо и налево, как захочет, а она готова выполнить любое его желание, повинуясь его взгляду, вздоху, мановению руки. Теперь она уже вся во власти этого человека, но лишь только Лоренцо почувствует это, — она ему больше не нужна.
То же происходит и с мужчинами. Лоренцо бросает им вызов и никогда не оказывается побежденным. Он будет плясать до тех пор, пока партнер не свалится с ног, — ему мало, если тот просто сдается. Только когда партнер совсем обессилеет, Лоренцо отшвыривает его, — толпа кричит и улюлюкает, глумясь над жертвой, а он выбирает себе следующую.
Лоренцо плясал уже целый час — а это большой срок для любого давильщика винограда, — и тут он поманил к себе Анджелу Бомболини. Мужчины одобрительно зааплодировали, увидев ее ноги, и Бомболини удивился. «Чего это они так восторгаются? Ведь она же еще девчонка», — подумал он. Но Анджела была молодая и сильная, она унаследовала от матери крепкую спину и плечи и была во всем под стать Лоренцо. Остальные давильщики, плясавшие у самого края бочки, даже приостановились посмотреть, хоть это и не положено. Глаза у Анджелы были широко раскрыты и горели от возбуждения; сначала она плясала с Лоренцо, но не для него. Он смотрел ей в глаза, и она смотрела ему в глаза, но видно было, что она принадлежит себе, а не ему. Однако ему все дозволено — любое касание, любая ласка, и ни одна женщина не в силах его оттолкнуть. И тут состязание стало неравным. Лицо Анджелы сначала дышало невинностью, но потом настала минута— и это заметили все, — когда выражение невинности сменилось другим; теперь Анджела плясала уже для Лоренцо, преграда, стоявшая между ними и разделявшая их, рухнула. Анджела была вся во власти Лоренцо, во власти его глаз, его рук. Стыдно сказать, но в эту минуту — на глазах у всего города — он мог сделать с ней все что угодно, и Анджела не воспротивилась бы ему. Губы ее приоткрылись; он улыбался ей, и она улыбалась ему, и весь мир перестал для них существовать.
— Она уже больше не девушка! — выкрикнула какая- то женщина.
Бомболини повернулся и взглянул на нее.
— Нечего смотреть так, Итало. Он глазами лишил ее невинности, — сказал какой-то мужчина. И мэр потупился.
В дверях винной лавки он увидел свою жену — она стояла и улыбалась. «Все они в конечном счете одинаковы, — подумал Бомболини, — все до единой». Он снова повернулся к давильщикам. По лицу его дочери струился нот, льняная вышитая блузка, скромная блузка девственницы, натянувшаяся на высокой груди, тоже взмокла от нота, — и Бомболини снова отвернулся, потому что такое не под силу видеть ни одному отцу, такие вещи должны происходить без свидетелей… И тут он увидел Роберто— молодой человек стоял у винного пресса, вцепившись в деревянные обручи, и с гневом и изумлением глядел на Анджелу. Бомболини понял, что у Роберто на уме, и, протиснувшись сквозь толпу, взял его сзади за плечи и оттащил в сторону.
— Не лезь туда, Роберто! — шепнул он ему на ухо. — Тебя туда не звали.
— Но ведь он… он…
— Знаю, — сказал Бомболини. — Такое тут случается. Думаешь, отцу легче на это смотреть?
Оба опустили глаза и тотчас услышали рев толпы. Лоренцо отшвырнул от себя Анджелу, он насладился ею, она сдалась ему до конца, победа была полной. Она одиноко стояла среди виноградного месива, а другая женщина уже залезала в бочку. Постепенно чувство реальности вернулось к ней, она тряхнула головой, точно выходя из долгого сна или забытья, и побрела по винограду к краю бочки.
— Анджела! — крикнул Роберто.
Он выкрикнул ее имя, он протянул руки, чтобы помочь ей вылезти из бочки, но она не видела его. Он еще раз повторил ее имя, но она не слышала его. Она сама вылезла из бочки и ступила на мостовую, оставляя на камнях следы босых ног, перепачканных виноградным соком, и, не замечая его раскрытых объятий, кинулась к Фабио делла Романья. Никто, кроме Роберто и Бомболини, не видел их, поскольку все были поглощены другим зрелищем. На пороге дома Констанции появился капитан фон Прум. Он умылся и переоделся и снова выглядел так, как положено капитану немецкой армии. Позади него в дверях стояла Катерина Малатеста; Лоренцо увидел ее и кивком позвал к себе.