Тайна Шампольона

— Пустит ли он меня по крайней мере, чтобы обняться в последний раз? Спросите его, дорогая Гортензия. Вам он не откажет ни в чем.

Она лишь пожала плечами и сказала:

— Входите…

Сколько раз я поднимался по этой лестнице, чтобы увидеться с Морганом и Фаросом в этом кабинете! Сколько пламенных дискуссий, хохота, праведного гнева, тайн и бесконечных обсуждений заключал этот кабинет? Я постучал в дверь. Затем повернул ручку. Морган лежал на походной кровати, которую привез из Италии. Убедившись, что он спит, я присел рядом с ним. Я сидел так очень долго, наблюдая за ним.

За несколько дней он совсем ослабел. Его кожа стала землистой, дыхание было прерывисто. Он стонал, кашлял во сне. Складки его губ были сухими, и с них время от времени слетали какие-то слова. Я услышал имена Гортензии, Фароса и Орфея (меня это тронуло). Иногда он называл имена, которые мало кто смог бы расшифровать. Наполеон, фараоны, Шампольон. Этот человек со впалыми щеками, этот состарившийся гигант, не потерял рассудка. Даже во сне его съедала страсть.

Я видел листы бумаги, где теснились слова, написанные его пером. Гортензия говорила правду. Он писал день и ночь.

Закончил ли он? При виде листов, сложенных не так акку-ратно, как остальные, на меня нахлынули воспоминания.

Абукир, Дендера, Розетта. За исключением нас с Фаросом, никто не смог бы постичь их значения. На полях я увидел слова про пирамиды и Сфинкса. Я еле сдержал желание взять эти листы и начать читать. Для нас с Фаросом время еще наступит — лишь тогда мы сможем прочесть.

Странно, но наша близость и это молчаливое причастие на пороге смерти оживляли нашу историю. Египет проходил.

Затем пришел Париж… Потом Гренобль, куда меня еще вовлечет наше приключение. Я говорил сам с собой — а мне казалось, что я говорю с Морганом. Мой голос шептал: «Станет ли юный Шампольон дешифровщиком?» 28 июля 1818 года.

Еще ничего не случилось.

Потом к нам присоединилась Гортензия. Она подошла тихо и склонилась ко мне:

— Он спит так мало. А когда спит, ему хорошо. Я люблю его видеть таким. Нет, я просто его люблю… Давайте не будем его будить.

Я понял, что должен уйти и это моя последняя встреча с Морганом де Спагом. Через три дня я получил письмо, о котором говорила Гортензия. Толстая посылка, и я уже знал, что речь идет о рассказе, который я видел у него в изголовье. Но сначала я взял письмо.

Вот оно:

Мой дорогой Орфей,

Какое приятное имя. Если бы у нас был сын, мы с Гортензией, я полагаю, решили бы назвать его Орфеем. Сон Орфея…

Речь пойдет об этом. Я ухожу ему навстречу, а значит, я тебя не оставляю. А Фарос? Он тоже останется со мной навсегда. Его пыл пробьет Небеса, дабы прийти и тревожить мой отдых, который я считаю заслуженным.

Но пока у меня есть время сказать тебе до свидания, Орфей. Я обращаюсь к другу, которым ты был, к другу без недостатков и слабых мест. Такие же ласковые мысли возникают у меня и о Фаросе, и я прошу тебя их ему передать. Вся моя привязанность делится надвое, и я дарю вам обе половины. Нет. Я дарю ее вам обоим, чтобы вы не могли ее разделить, ибо вы в моем сердце всегда будете более едины, чем частицы воздуха. Гортензии в наследство останется моя любовь. Я знаю, что она найдет в вас надежную поддержку, в которой будет нуждаться, чтобы побороть одиночество. У нас нет детей, но есть два верных друга, и я благодарю за это Провидение.

А теперь, дорогой Орфей, поговорим о твоем будущем. Ты получишь это письмо, которое я мог бы с таким же успехом направить и Фаросу, если бы речь шла только о моих добрых чувствах. Факт, что именно ты получил его, объясняется причиной, о которой ты уже догадываешься. Уже пора подхватывать факел. В моей руке он скоро погаснет. Возраст и время выбрали тебя. Ты должен продолжить нашу историю. Сумеешь ли ты поставить последнюю точку? Я на это надеюсь, но падение Наполеона, боюсь, все замедлит. Итак, дело не окончено. Поднимет ли наконец Шампольон пелену, которая делает фараонов немыми? Это пожелание я направляю тебе, мой дорогой Орфей.

Есть ли у меня еще советы к тебе?.. Есть лишь один. Не медли. Не поступай, как я. Не жди, когда жизнь твоя ослабнет и оставит тебя. Ты не представляешь, скольких сил мне стоила возможность передать тебе эти листы. День и ночь… Это была пытка, которой я подвергал Гортензию, мою обожаемую жену.

Отныне нашу историю будешь писать ты. Если Фарос тебя переживет, он решит, как с ней поступить. Ты — поборник справедливости, и я прошу тебя исправить дерзновения твоего друга Моргана де Спага, который, ведомый страстью, вполне мог быть несправедливым к правде. Я имею в виду Наполеона Бонапарта. Возможно, я чересчур ему польстил. Если понадобится, подправь его портрет. Однако не будь с ним чрезмерно суров. Не забывай никогда, что он сделал для нас (и для тебя),

и пускай История заботится о том, что от него в ней останется.

Когда будешь его судить, помни, что терпимость — это форма

мудрости, которая ведет к прощению…

Смелее, Орфей, и приятного тебе приключения!

Твой верный друг Морган де Спаг.

Я долго плакал. Я еще и еще раз перечитал рассказ Моргана. 31 июля 1818 года. Затем я встретил Фароса у Гортензии де Спаг. Мы не спали всю ночь. Фарос был безутешен.

— Пойдем, — сказал я. — Я должен показать тебе кое-что…

Коляска отвезла нас к моему дому на улице Сен-Гийом. Я дал Фаросу письмо и рукопись. Пробило полдень, когда он оторвался от бумаг. Мои же глаза все это время были закрыты…

Этот странный человечек таил в себе изумительную энергию, и, если не считать грусти, запечатленной на его лице, он казался свежим, как плотва, резвящаяся в воде.

— Смерть ничего не добилась, — сказал он. — Морган с нами, и он по-прежнему будет нас сопровождать. Наше трио не распадется. Приключение продолжается! Работы нам хватит…

— Если я должен писать, тебе придется мне помочь…

— Конечно!

Казалось, Фарос возвращает меня к жизни.

— У тебя есть заметки? Дневники? Даты? Имена? Помнишь ли ты названия мест?

— Не забывай, что я намереваюсь написать научную и военную историю экспедиции в Египет. Я погребен под тяжестью бумаг.

— У тебя есть время?

— С тех пор, как я руковожу Национальной типографией, слышал ли ты хоть раз, что я не могу с тобой увидеться, потому что очень занят? Мы там скучаем, в этой типографии, и ты это прекрасно знаешь!

Фарос был полон энтузиазма.

— Спасибо за поддержку…

Вдруг его лицо помрачнело.

— А как иначе? Это дело соединило нас, оно составляет наилучшую сторону моего бытия. Этому приключению я обязан всем — и счастьем, и грустью. Сегодня мы плачем. Завтра мы возобновим наш поиск. Он нас сближает. Он поддерживает в нас жизнь.

Позже был легкий завтрак. Фарос снова говорил о рассказе Моргана. Он считал, что ничего не надо исправлять, достаточно лишь продолжить. Я с этим согласился.

— Когда начнешь писать? — спросил он, откусывая теплую булочку, минуту назад доставленную прямо из кухни.

— Как можно быстрее.

— Очень разумно. Много чего еще осталось рассказать о Египте, ведь столько времени прошло. Двадцать лет! Отдаешь ли ты себе в этом отчет?..

— Морган остановился на нашем последнем ужине в столовой Института. Я помню, словно это было вчера…

— Хорошо было бы, чтобы ты с этого момента и продолжил.

Фарос был прав: тогда, в Египте, приключение продолжалось.

ГЛАВА 10 НО ЧТО ПОВЕДАЛ РОЗЕТТСКИЙ КАМЕНЬ?

Но что поведал РОЗЕТТСКИЙ камень? В Каире ученые Института думали только о том, как решить загадку. В салоне гарема Хассана Кашефа, в комиссиях, которые продолжали собираться и работать, на совместных ужинах наиглавнейшей темой для разговоров был теперь не отъезд Бонапарта, а расшифровка надписей.

Вопрос был чрезвычайным — этим главным образом и объяснялось наше коллективное увлечение. Расшифровать Розеттский камень означало раскрыть тайны цивилизации столь странной, что она, казалось, принадлежит совершенно другому миру.

Соберите ученых в одной закрытой комнате. Подождите, пока они начнут жаловаться, и сообщите им о необходимости решить некую загадку. Добавьте, что она неразрешима, а выход из комнаты возможен лишь через окно, только его не существует. И ученые забудут голод, жажду и даже свои разногласия, дабы вместе потратить на разгадку все силы до полного их истощения.