Тайна сибирской платформы

Члены трибунала, позевывая, с удивлением посматривали на Лугова: как мог этот человек с добрым и мягким лицом оказаться таким опасным революционером? Шутка ли, в самой Африке воевал против англичан!

Приговор военного трибунала был короток: особо опасного государственного преступника Павла Лугова осудить на двадцать лет ссыльного поселения с последующим поражением в правах на десять лет, без конфискации имущества. Местом поселения избрать Якутскую губернию…

До Тюмени Лугова везли по железной дороге и на пароходе. В Тюмени жандармский унтер-офицер усадил Павла Ивановича в крытую повозку, весело хлопнул по плечу и подмигнул, как бы спрашивая: «Ну как, брат, сильно стеречь тебя надо — не убежишь?»

Павел Иванович улыбнулся, жандарм толкнул в спину ямщика, и повозка, гремя колокольчиками, выехала со двора тюменской полицейской управы.

Дорога в Якутию

Весна в Сибири припоздала. В России уже зеленели леса, пели птицы, цвела сирень, а здесь лежал у дороги серый снег, качались на ветру голые деревья, тускло блестел по озерам и рекам матовый лед.

Скрипя и раскачиваясь, возок тащился по разбитому дождями и временем старому Сибирскому тракту. Под колесами булькала вода и жидкая грязь. Возок наклонялся то влево, то вправо, дыбился вверх, неудержимо скатывался в рытвины и ухабы.

Павел Иванович сидел, закутавшись в суконную полость, и задумчиво смотрел по сторонам. Рядом, привалясь к его плечу, храпел жандармский унтер. Впереди на козлах, сгорбившись, громоздился старичок возница с тонкой хворостинкой в руках.

В придорожных канавах плавали дикие утки и гуси. Заслышав стук колес, они испуганно вспархивали и, жалобно гогоча, улетали к маячившим на горизонте темным рощам.

На болотах плакали невидимые кулики. Иногда со свинцового неба слышался похожий на сдавленный стон протяжный звук — косяк журавлей возвращался на родные гнездовья после зимовки в жарких южных странах.

Высунувшись из возка, Павел Иванович провожал журавлей долгим взглядом.

Несколько раз по дороге обгоняли этапы. Еще издали до слуха доносились мелодичный перезвон кандалов и тяжелое шарканье нескольких десятков ног. Арестанты шли нестройной толпой человек в сорок-пятьдесят, по сторонам — солдаты с винтовками, сзади — подводы, легко груженные нехитрыми пожитками.

Этапники смотрели на Лугова молча и безразлично, то ли завидуя ему, едущему в повозке, то ли сожалея, заметив на его спутнике синюю жандармскую шинель.

Павел Иванович писал с дороги Кате в Петербург:

«…уже десять дней, как мы выехали из Тюмени. Передвигаемся медленно — здесь, кажется, вообще не принято быстро ездить: спешить-то некуда.

У меня масса новых впечатлений. Тебе, наверное, любопытно будет узнать, что означает само слово «Сибирь». Слышал я на одном постоялом дворе, что само название Сибирь получила от монгольского слова «шибир» — место, заросшее лесом, чаща. Отсюда произошло и название народа «сыбыр», который жил когда-то в Монголии, а потом поселился по среднему течению Иртыша, в нынешней Тобольской губернии.

На пароходе, которым мы плыли от Ярославля до Перми, встретил я группу переселенцев. Вид у них смирный, запуганный. У каждого на лице застыло выражение какого-то горя, мировой скорби. Чувствуется, что едут они в Сибирь с большой неохотой, только из-за того, что жизнь прижала — деваться больше некуда.

…Путь наш лежит по унылым, невзрачным местам. Изредка встречаются по дороге села; каждое находится друг от друга верстах в пятидесяти, не ближе. Хуторов и малых поселков здесь нет — народ, видно, боится жить в одиночку и жмется друг к другу.

Вообще надо сказать, что Сибирь — чисто русское явление. Ни в какой другой части света существование такого понятия было бы невозможно. Сибирь — это что-то очень большое, бесконечное, долгое, что-то безысходное, непонятное, неосвоенное, неоцененное по заслугам. Да и кому осваивать здешние просторы, здешние богатства? Ссыльным, переселенцам, в которых еле теплится воля к жизни? Нет, где-то в глубине души я чувствую, что за Сибирью нет у нас еще по-настоящему хозяйского глаза.

…Мучают нас бесконечные разливы. Сибирские реки — все эти Оби, Томи, Иртыши, Тоболы — разливаются весело и вольготно, с какой-то бесшабашной, молодецкой удалью. Растечется вода на несколько десятков километров, смывая броды и мосты, — что хочешь, то и делай. Переправы не сыщешь, паромов нет — ложись и помирай! Мой спутник бегает по избам, наводит страх на местных мужичков, но только дня через два-три удается нанять лодку и продолжать путь.

…Катя, милая, прости мне эти подробности, но ты же умница и понимаешь, что только в наблюдении этих деталей — мое спасение. Иногда, чаще всего это бывает по ночам, мне вдруг отчетливо представляется все пережитое, все случившееся, и я долго-долго плачу. В такие минуты вся моя жизнь кажется мне безобразной комедией, грубым фарсом, который скучно разыгрывают бездарные актеры на сцене нетопленого провинциального театра. Я не сплю до утра, я мучаюсь, терзаюсь, мне не хочется жить. С тоской я думаю о том, что все хорошее позади, а впереди — ничего светлого. Я проклинаю свою профессию, которая не принесла мне ничего, кроме страданий.

В сущности, я со своей «редкой» специальностью не нужен в нашей стране. От меня все время старались избавиться. Сначала услали в Африку, а теперь вот сюда, в Сибирь.

Алмазных месторождений у нас нет, их никто не ищет — они никому не нужны. И вообще у нас не любят ничего редкого, и не только не любят — боятся и всячески искореняют. Может быть, в этом и заключается тайна моей трагедии.

Такие невеселые думы одолевают меня по ночам. Но приходит утро, светает, солнце заглядывает в окно какой-нибудь съезжей избы, где мы ночуем, лежа вповалку с арестантами, ямщиками, почтальонами и прочим неприкаянным сибирским людом, и мое воображение настраивается на иной лад. Глядя, как начинается новый день — как затапливает печь хозяйка, наполняя избу запахом свежего ржаного хлеба, как, гогоча и отфыркиваясь, обливаются ледяной водой ямщики во дворе, как нетерпеливо танцуют у крыльца отдохнувшие за ночь кони, снова готовые к дальней и трудной дороге, — глядя на все это, я начинаю думать о том, что жить все-таки стоит, что принесенные жертвы не пропадут даром. Именно в эта утренние часы я отчетливо вижу свое место в жизни. Временно меня вычеркнули из общего ряда, но отчаиваться рано. В ссылке я должен закончить свою диссертацию — «Минералогия африканских кимберлитов». Если надобность в ней не явится в наши дни, мой труд (я в этом уверен) оценят потомки. Не сомневаюсь в том, что в такой богатой всеми минералами стране, как Россия, непременно будут найдены и алмазы. Ведь еще великий Ломоносов высказывал мысль о том, что месторождения драгоценных камней, в том числе и алмазов, должны быть не только в жарких южных странах, но и у нас на Севере.

Вот, Катюша, как я живу теперь и о чем думаю. Скоро конец первой половины пути — через несколько дней приедем в Иркутск. Оттуда напишу еще. До свидания. Любящий тебя всегда Павел Лугов».

Последний перегон перед Иркутском ехали медленно: дорога была до того плоха, что местами приходилось вылезать из повозки и идти пешком, чтобы не вылететь головой прямо в грязь. Лугов и жандармский унтер, с трудом вытаскивая сапоги из жидкой грязи, шли по обочине. Возница же, сидя на козлах, принимал самые разнообразные позы: то сползал влево, то падал вправо, то резко кланялся лошадиным хвостам, то доставал спиной козырек повозки, ухитряясь при этом ни разу не упасть.

Навстречу попался обоз подвод в двадцать. Возчики — заляпанные до пояса грязью мужики в суконных армяках и лаптях, — надсадно и смачно ругаясь, помогали окончательно выбившимся из сил лошаденкам.

Увидев Павла Ивановича и жандарма, передний ямщик весело закричал: «Тр-р-р!» — и пошел к ним через дорогу, оставив свою лошадь стоять по колена в наполненном грязной водой ухабе.

— Ну, дорога, язви твою душу, не приведи господь! — начал он разговор и, отвернувшись в сторону, громко высморкался.