Тайна смерти Горького: документы, факты, версии

Совершенно в другой тональности написаны отклики на смерть А. М. Горького драматургом Александром Николаевичем Афиногеновым; «певцом России, разбуженным революцией», «диким пером» – Артемом Веселым и писателем Николаем Николаевичем Ляшко, одним из самых талантливых прозаиков группы «Кузница». Все они были связаны с Горьким личными и творческими отношениями

Александр Николаевич Афиногенов, в начале 1930-х годов – один из руководителей РАПП, с 1934-го – член президиума правления Союза писателей СССР и редактор журнала «Театр и драматургия», написал свой некролог достаточно пафосно – сочетая официальность с искренностью: «Умер любимый Алексей Максимович!

До последнего дня верили мы, что его сердце выдержит бешеный натиск темных сил враждебной болезни… Нет, сердце Горького перестало биться.

Тяжело, страшно тяжело знать, что не увидишь больше доброго и близкого лица, не услышишь заботливого голоса, никогда не переживешь вновь счастья личного свидания. Мы потеряли Горького.

Подлинным садовником новой жизни стоял перед всеми нами Горький – великий мастер человеческих душ, гений человеческого сердца и мысли.

Всю свою необыкновенную жизнь не уставал он напоминать о внимании и любви ко всему, что есть в человеке нового, растущего, что идет от жизни и в жизнь, подлинную творческую жизнь миллионных масс трудового народа.

И он умер в дни, когда этот трудовой народ радостно обсуждает статьи социалистической конституции – священный документ, созданный освобожденным от всяческого гнета свободным человечеством социализма.

Мы – советские писатели – в неоплатном долгу перед памятью Алексея Максимовича. Собрать воедино его советы и указания, вновь и вновь перечесть, глубоко продумав все, написанное им, действительно реализовать обширную программу действий, которую он развернул перед инженерами человеческих душ. Так нам надо работать сейчас, так чувствовать и понимать человека, как это умел Горький – наш руководитель, наш родной и близкий, наш самый дорогой друг» [150] .

150

АГ. Отк. см. Г. 1—49.

Артем Веселый и Николай Ляшко откликнулись на смерть Максима Горького вместе. Отклик хранится в виде автографа, написанного черными чернилами, с затейливой, сродни А. Ремизову, подписью А. Веселого и разборчивым автографом-подписью Н. Ляшко. В тексте ощущается мифологизация образа Горького. В отклике, написанном на одном дыхании, а это видно по почерку, мы сохраним грамматическую небрежность – отсутствие согласованности падежных окончаний как подтверждение искренности самого акта написания текста, ведь сама по себе мифологизация возможна лишь при наличии только искреннего пафоса: «Горькая весть – не стало Алексея Максимовича – не вмещается в сознание.

Оборвался голос, вчера еще бодривший нас и вызывавший ненависть врагов пролетарской революции к подлинной общечеловеческой культуре.

Не стало талантливейшего ученика Маркса, Ленина, Сталина.

Не стало писателя, органически восторгавшегося строителем-пролетариатом, его организованности и его коллективного разума.

Не стало партийца-борца против мещанства, шовинизма, зоологической узости и их организатора – фашизма.

Не стало свидетеля зарождения и подъема победоносного пролетарского движения.

Тяжесть утраты и поэтическое наследство Алексея Максимовича еще крепче сплотят под знаменем коммунистической партии все творческие силы.

Горький умер – да здравствует Горький-творец, да здравствует породившие его пролетариат и его партия.

18 июня 1936 г. Н. Ляшко, Артем Веселый» [151] .

Столь же характерен в этом отношении отклик на смерть Горького, написанный основоположником лезгинской и дагестанской поэзии, одним из крупнейших дагестанских поэтов XX века, народным поэтом Дагестана Сулейманом Стальским. В ту пору он был тяжело болен и, пережив Горького на полтора года, умер 23 ноября 1937 года. Вот текст его телеграммы из Махачкалы в редакцию «Литературной газеты»: «Когда я лежал в постели, обессиленный немощью, то услышал, что учителя мудрости, Максима Горького, уже нет. Я заболел двумя болезнями: я перестал чувствовать свое сердце и потерял голову. Опомнившись, стал обдумывать, почему не хотел верить? Велика утрата партии и всех односельчан Земли. Сперва от моего имени, потом от имени моей семьи выражаю скорбь нашему Сталину. Пока во мне будет течь, хотя одна капля крови, она будет питать мои мысли о друге Алексее» [152] .

151

АГ. Отк. см. Г. 5—118.

152

АГ. Отк. см. Г. 7—110.

Поступили также отклики от Ольги Форш, А. С. Серафимовича, Н. Тихонова, В.Д. Бонч-Бруевича и многих других писателей. Те, кто присутствовал на похоронах Горького, позже оставили воспоминания. Но есть особая категория некрологов, в тексте которых – будь то интервью или собственноручно написанное соболезнование – содержатся воспоминания о Горьком. Приведем, в качестве примера, несколько подобных откликов. Вот переданный корреспондентом Вороновым по телефону из Ленинграда в газету «Правда» бюллетень собкоровской информации (лист № 81) от 18 июня 1936 года, содержащий заметку народного артиста РСФСР Николая Федоровича Монахова, озаглавленную «Золотой фонд советской классики». На бланке следы редакторской работы – много вычерков, а также подписи выпускающих редакторов номера. При публикации мы восстановили вычерки, выделив их квадратными скобками:

«После вчерашнего ободряющего бюллетеня, как громом поразило меня известие о кончине Алексея Максимовича Горького.

Мое знакомство с покойным относится к концу 1913 года, когда он после длительного пребывания за границей вернулся в Москву. Не раз приходилось мне беседовать с Алексеем Максимовичем [о театре], об искусстве, а в 1918 г. и пользоваться его ценными указаниями и советами в [деле] организации Большого Драматического театра, носящего сейчас его имя, [в выборе для него репертуара].

[Время военного коммунизма было временем частых встреч моих с обаятельным писателем. Затем М. Горький уехал в Италию и возвратился лишь в 1928 г. Встретились мы вновь на спектакле «Разлом» в Москве, где гастролировал наш театр.]

В 1932 г. я работал над образом Егора Булычева в одноименной пьесе М. Горького. Крупные художественные образы, [настоящий] чистый русский язык, широкое [репинское] полотно самой пьесы захватили [и меня и] весь наш коллектив. [Эта работа была самой значительной творческой встречей моей с Алексеем Максимовичем.]

Последний раз я видел Алексея Максимовича в марте прошлого года [у него в Горках], под Москвой. На мой вопрос, – что пишет [для театра автор «Булычева» и «Достигаева»], Алексей Максимович [со своей убедительной, как бы виноватой, улыбкой] ответил:

– Некогда писать-то, теперь все мое время уходит на чтение писем и чужих рукописей. Самому-то заняться и некогда, а вместе с тем, понимаю: нужно торопиться писать, [а то] ведь, жизнь-то на склоне. Но вот как-то не получается. Посмотрите, сколько [требухи-то], – указал он на письменный стол, буквально заваленный письмами и рукописями, – вот как тут управиться?

«Управиться», действительно, было мудрено.

Несколько позже, за ужином, гостеприимный хозяин поделился [со мной] мыслью написать тему о кулаке.

– Любопытное создание, Николай Федорович, этот кулак-то. Мало его еще знают. Надобно о нем писать. И материал кое-какой у меня имеется…

[Но за ужином после длинного трудового дня не хотелось заставлять его говорить о делах, тем более, что он, как всегда, был радушно добросердечен. Хотелось больше улыбки, и остаток вечера мы провели в воспоминаниях, в шутках. Приглашал он меня отдохнуть, пожить у него дня 3–4, но это сделать не удалось.