Тайна смерти Петра III

Копия Ростопчина получила хождение уже после смерти Павла I. Чего он добивался, снимая вину с Екатерины II? Расположения нового императора Александра I, обещавшего править «по уму и сердцу своей бабки»? Очевидной исторической параллели, которую ухватил А.Н. Тургенев – «…или, подобно внуку Александру, она лишь воспользовалась благами уже совершившегося?» – выгодной молодому царю? Доверия Дашковой? Благосклонности великой княгини Екатерины Павловны, интересовавшейся историческими документами? Иванов показал, что до появления копии, с которой Ростопчин стал вхож к влиятельным лицам, забавляя их любопытным свидетельством старины, он пребывал в опале. Александр I не благоволил к бывшему сотруднику отца. Однако постепенно, благодаря любимой сестре царя, Екатерине Павловне, дела Федора Васильевича пошли на лад: она «буквально вырвала для него место московского генерал-губернатора». А сблизил Ростопчина и великую княгиню именно общий интерес к недавнему прошлому. Он стал завсегдатаем ее салона в Твери и пленял слушателей живым, артистическим пересказом анекдотов минувших царствований.

Однако остаются сомнения. Грамотность языка копии сравнительно с оригиналами можно объяснить именно фактом переписывания. Обращение на «ты» и наименование Петра III «государем» без добавки «бывший» – волнением автора. Странную история с сожжением письма – импульсивностью Павла I или его злонамеренностью по отношению к матери. Тот факт, что краткое сообщение о смерти императора имелось во втором письме, не исключает возможности написания третьего – более пространного. Таким образом, ставить точку в расследовании рано.

Кроме того, отсутствие «признательного» письма из Ропши еще не снимает подозрений с Орлова. Оно лишь показывает, что события развивались не так, как описано в этом источнике. Пока письмо считали подлинным, оно служило главным аргументом, затмевая собой слова, сказанные Алексеем Григорьевичем в Вене в 1771 г. о том, что его вынудили пойти на преступление. Но коль скоро первый источник утратил доверие ученых, естественным образом повысилось внимание ко второму.

Весной 1771 г. на пути из Петербурга в Ливорно, где стоял русский флот, граф Орлов остановился в Вене. Здесь, обедая у посла Дмитрия Михайловича Голицына, в присутствии иностранных гостей он вдруг коснулся Ропшинской драмы. 4 мая французский поверенный в делах Франсуа-Мари Дюран де Дистроф донес в Париж из Австрии: «Без какого-либо побуждения с чьей-либо стороны граф Алексей Орлов по собственному желанию не раз вспоминал об ужасной кончине Петра III. Он говорил, сколь жаль ему такого доброго человека, с коим принужден он был совершить требовавшееся от него. Сему генералу, обладающему чрезвычайной телесной силой, поручили удавить государя, и теперь, судя по всему, его преследуют угрызения совести»⁶¹⁸.

Нетрудно отделить слова самого Орлова от комментария слушателя: «Он говорил, сколь жаль ему такого доброго человека, с коим принужден он был совершить требовавшееся от него». Возникает вопрос: кем? Екатериной? Паниным? Приехавшим в Ропшу Г.Н. Тепловым от имени императрицы? Орлов намеренно не уточнил. Но сбрасывать его свидетельство со счетов нельзя. Остроумное замечание В.А. Плугина о том, что признание обвиняемого – еще не доказательство вины, справедливо. Однако граф обнародовал свое откровение не под пыткой в инквизиционном трибунале, а за столом посла, в окружении иностранцев. Голицын обязан был доложить о его высказывании в Петербург, а остальные дипломаты поспешили бы уведомить свои дворы. Алексей Григорьевич был человеком хитрым, хотя умел казаться простодушным, открытым и даже недалеким. Подобное заявление один из первых российских вельмож мог сделать только намеренно.

Справедливо мнение тех ученых, которые видят в неожиданной откровенности Орлова форму давления на императрицу⁶¹⁹. В 1771 г. дела орловской партии в Петербурге становились все хуже. Григорий Григорьевич терял политический вес. После неудачных переговоров с турками в Фокшанах он утратил пост фаворита. Его заметно потеснила группировка Панина, выдвинувшая нового любимца – А.С. Васильчикова. Никита Иванович, а с ним и Екатерина, считали, что войну с Портой необходимо закончить поскорее. Орловы же стояли не только за продолжение конфликта, но и за поход на Константинополь. Острая политическая конфронтация заставила Алексея прибегнуть к «запретному» методу борьбы – упомянуть события, которых старались не касаться. Граф показывал: еще немного, и он станет откровеннее.

Однако мы не можем утверждать, что намек героя Чесмы предназначался только для Екатерины. Панин также, если не в первую очередь, являлся его адресатом. 18 марта 1774 г. Дюран, уже находившийся в Петербурге в качестве посла, сообщил без пояснений, что именно Васильчиков задушил Петра III, а Алексей приехал, когда все было уже кончено⁶²⁰. Дипломат передал не сами слова, а суть сказанного, причем так, как он ее понял. Фаворит не участвовать в Ропшинской драме, и, называя его, Алексей указывал на покровителей нового любимца – группировку Панина.

«ШВЕД ИЗ БЫВШИХ ЛЕЙБ-КОМПАНЦЕВ»

В науке, как и в обыденной жизни, случаются алогичные вещи. Копия 3-го письма Орлова не подкрепляла, а скорее опровергала версию Рюльера. Дипломат называл Алексея убийцей, к тому же посылал его – «растрепанного, в поте и пыли» – с известием к императрице. Сам же «виновник торжества» настаивал на случайности и делал это письменно. Не имело смысла сначала составить признание, а потом с ним в руке скакать в столицу.

Однако подрыв доверия к письму Орлова ударил и по версии Рюльера, до того считавшейся незыблемой. Сразу обнаружилось, что исследователи сами надели себе шоры. Имеются и другие заслуживающие внимания источники. Один из них – «Записки» Андреаса Шумахера – подобно застенчивой красавице на великосветском балу, давно и терпеливо ждал, когда на него обратят внимание.

Книга Шумахера вышла сравнительно поздно – в 1858 г. в Гамбурге на немецком языке. Рукопись хранится в Королевской библиотеке в Стокгольме. К тому времени, когда работа увидела свет, описываемые события потеряли остроту, а ключевая версия сложилась. Поэтому в дискуссиях ученых ей долгое время отводилась вспомогательная роль. Между тем она обладает самостоятельной ценностью.

Секретарь датского посольства, точно так же как и Рюльер, находился в Петербурге в момент переворота. Он тоже собирал сведения о случившемся, но, по-видимому, круг его информаторов был шире, включая и безымянных солдат в Ропше, поскольку некоторые, запечатленные им детали можно было подглядеть, только находясь рядом с императором. При этом плотность «второстепенных» подробностей в описании Шумахера очень высока – в какой карете привезли, сколько окон имелось в комнате, какого цвета гардинами она была зашторена, какой именно мундир надели на покойного, как ему скрестили руки… Источниковеды знают, что такой характер текста объясняется обычно не пристрастием автора к мелочам, а стремлением как можно точнее передать сторонний рассказ об увиденном. Для сравнения – взгляд Рюльера все время скользит по поверхности. Француз рассказывает о главном – событиях – почти не вдаваясь в красноречивые детали. Это передача слухов со слухов, если можно так выразиться.

Шумахер не помещал ни театральных сцен, ни выспренних заявлений. Его книга предназначалась для ознакомления узкого круга друзей и родных, ею не развлекали публику в политических салонах. Русское правительство не пыталось перекупить рукопись и, похоже, вообще не знало о ней. Однако авторское самолюбие было и у датчанина. Он писал для потомства, удивленный и обиженный легковесностью уже вышедших брошюр о перевороте.

«Чтобы по мере сил… не остаться в долгу перед грядущими веками, – торжественно сообщал Шумахер, – я желаю выдавшиеся мне теперь часы досуга использовать для записи всего того, что сам я видел и слышал либо же узнал от людей, которые являлись… свидетелями той или иной сцены. Это показания… я самым тщательным образом сличил между собою и счел возможным использовать лишь те из них, которые полностью согласовывались друг с другом. Надеюсь, что страстная любовь к истине воодушевит и других сочинителей, которые, как и я, будут просто писать для потомков, не прибегая к искажениям и выдумкам».

Так и представляешь себе достойного джентльмена, скрипящего пером у горящего камелька, в кабинете собственного дома, где из шкафов темного дерева на него глядят кожаные переплеты старинных книг, тисненые золотом…

Шумахер настаивал на том, что убийство произошло после увоза лакея Маслова. Тогда «один принявший русскую веру швед из бывших лейб-компанцев – Швановиц (Щванович, Шванвич. – О. Е.), человек очень крупный и сильный, с помощью еще некоторых других людей жестоко задушил императора ружейным ремнем. О том, что этот несчастный государь умер именно такой смертью, свидетельствовал вид бездыханного тела, лицо у которого было черно, как это обычно бывает у висельников или задушенных… Можно уверенно утверждать, что были использованы и другие средства, чтобы сжить его со света, но они не удались. Так, статский советник доктор Крузе приготовил для него отравленный напиток, но император не захотел его пить. Вряд ли я заблуждаюсь, считая этого статского советника и еще нынешнего кабинет-секретаря императрицы, Григория Теплова, главными инициаторами этого убийства… 3 июля этот подлый человек поехал в Ропшу, чтобы подготовить все к уже решенному убийству императора. 4 июля рано утром лейтенант, князь Барятинский, прибыл из Ропши и сообщил обер-гофмейстеру Панину, что император мертв. Собственно убийца – Швановиц – тоже явился к этому времени, был произведен в капитаны и получил в подарок 500 рублей. Такое вознаграждение за столь опасное предприятие показалось ему слишком малым, и он пошел к гетману, как для того, чтобы сделать ему о том представление, так и пожаловаться, что ему дают весьма отдаленную часть в Сибири. Тот, однако, не вдаваясь в рассуждения, весьма сухо ответил, что отъезд его совершенно необходим, и приказал офицеру сопровождать его до ямской станции и оставить его, лишь убедившись, что он действительно уехал»⁶²¹.

Курьезно, что Мыльников отождествил Шванвича и Алексея Орлова: «“Шванович” (то есть Орлов)»⁶²², – сообщил он. Между тем Александр Мартынович Шванвич – слишком хорошо известный в историографии персонаж, чтобы приписывать его фамилию кому-либо другому. Кроме того, Орлов собственной персоной несколько раз упомянут Шумахером на той же странице. Вероятно, биографу Петра III понравился текст датчанина, поскольку тот отзывался о несчастном императоре с явным сочувствием, в отличие, например, от Рюльера. Но автор не захотел расстаться с образом Орлова-убийцы и подставил нужное имя в текст.