Тайна трех: Египет и Вавилон
Шрифт:
«Проклят, кто ляжет с каким-либо скотом», — возвещает Моисей во Второзаконии (XVII, 21), и в Числах (XVIII, 23–27): «Женщина не должна становиться перед скотом для совокупления с ним… говорит Господь… Всем этим осквернили себя народы, которые я прогоняю от вас… И осквернилась земля… и свергнула с себя людей, живущих на ней».
Это сказано тотчас по Исходе из Египта, и уж конечно, Моисей не заклинал бы народа Божьего такою грозною клятвою из огня Синая, если бы не знал, какой для народа соблазн в этих неимоверных тайнах Египта. Во всяком случае, Моисей не смеется, подобно Лукиану безбожнику, св. Клименту и нам.
Нет, нам будет не до смеха, если мы только
Вот она, юная жрица Мендесского бога, может быть, та самая девочка-подросток, лет тринадцати: «птица аравийская, миррой умащенная», тонкий стебель водяного цветка, янтарно-смуглое тело, розово-смуглые кончики острых сосцов, полудетских, полудевичьих; вся нагота ее — одна улыбка божественной «прелести-благости»:
Сладкая, сладка ты для любви.И рядом — чудовищный козел или овен, сладострастно-смрадный Биндиди, — не черный ли Ночной Козел, Hyrcus Nocturnus, средневекового шабаша ведьм?
Этого почти нельзя вынести. И как могла Пречистая Матерь с Младенцем бежать в такую землю? Не проклясть ли нам Египта? не бежать ли из него вместе с Израилем?
Это, впрочем, мы уже сделали: бежали из Египта, от нечистой животности, в пустыню «чистого разума», где и блуждаем доныне вместе с Израилем.
Чистый разум Декарта не соблазняется никакою животностью: для него сами животные — только «машины», «автоматы». И можно сказать, что весь наш век — век чистого разума и чистой механики — родился от этой Декартовой машины.
Вейнингер, иудей-христианин, идет еще дальше Декарта. По Вейнингеру, женщине «бытие метафизическое присуще так же мало», как животным и растениям.
Так, вся живая тварь уничтожена обезумевшим разумом, огнем попаляющим иудеохристианской пустыни, «умным и страшным Духом небытия».
Во всяком случае, перед Египтом нам гордиться нечем: мы сумели соединить наш чистый разум с нечистою животностью. Правда, священного скотоложества нет у нас; но каждую ночь, когда загораются бесчисленные огни проституции в наших больших городах, мы приносим в жертву все ту же невинную девочку тому же смрадному козлу Биндиди, только в человеческом образе.
Мы забыли окончательно многоочитную плоть Иезекиилеву — херувимов, kherubu, ассиро-вавилонских быков и египетских аписов, предстоящих престолу Господа; и «четырех животных» Апокалипсиса, которые «ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: „Свят, свят, свят!“»
А забыв эту святую и страшную тайну — животное в Боге, — мы самого Бога забыли.
«Не забуду одного впечатления. Еще гимназистом, я раз положил хризолиду (куколку) в коробку, но долго не мог ничего дождаться и уже принял ее за мертвую. Раз подхожу утром и открываю коробку: меня не испугалась, впервые увидев человека, чудная, белая, ночная бабочка, огромная и нежная. Что-то святое и чудное повеяло от нее на меня. Я почувствовал, что до нее ужасный грех было бы дотронуться, погубив ее доверчивость, и воспользоваться ее неопытностью, тут же наколов на булавку, и я ее выпустил» (В. Розанов).
Вот египетское богопочитание животных. «Египтяне поклонялись в животных их детскости, еще не раскрывшимся очам». И в сиянии животного, так же как младенца, «есть ноуменальная святость, как бы влага потустороннего света, еще не сбежавшая с ресниц его».
Вот почему животное, может быть, к Богу ближе человека: в человеке потухшая, все еще сияет в животом небесная радость земли. И не спасется человек, пока вся тварь не спасется.
«Мир — Божья тварь; это такая простая и родная истина, что упояемые ею, мы впадаем в скакание и играние Давидово… Является миромоление, миролобзание… Я ложусь на землю и целую ее: почему? Божия. Я беру мотылька и не сорву с него крылышек,
но с неизъяснимой негой буду следить, как он неумелыми ножками ползет по пальцу: брат мой, сын мой, — одно с ним у меня дыхание жизни. Нет более могил — везде воскресение… Сама смерть непостижима для меня иначе, как второе рождение… Умерла куколка, мотылек выпорхнул» (В. Розанов)Куколка — мумия — тело воскресшего: вот новое чтение иероглифов. «Египта никто не видел, и ты вошел в него первым».
Так преодолевается Египтом ужас Достоевского, ужас мертвой механики или нечистой животности: средоточие мира — не Бог, а машина, или насекомое.
Но вот и насекомое — в Боге: «Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене; я смотрю и благодарен ему за то, что ползет» (Кириллов, в «Бесах»).
Египетский розовый лотос, nekheb, со сладостно-свежим, анисовым запахом, при заходе солнца, закрывает чашу свою, сокращает стебель и уходит в воду, а утром опять выходит и раскрывается, выпуская спрятавшихся в нем насекомых. И новорожденный бог солнца, Гор, каждое утро выходит из распустившегося лотоса, как насекомое. «Он открывает вежды свои — и просвещается мир, день от ночи отделяется, и оживает вся тварь».
Развращенным эллино-римскою внешнею красивостью — не красотою — нам понятно поклонение милой бабочке, нежной голубке, гордому льву и даже змее, таинственно-тихой; но смрадный козел, свирепый крокодил, безобразная лягушка, — нам кажется, что надо сойти с ума, чтобы поклониться такой животности. Египтяне — не сумасшедшие. Они хорошо понимают, что не все свято в животном. Не только глупого осла и грязную свинью исключают из круга поклонения, но и боевого коня, столь прекрасного. Сэт, злой бог, изображается тоже зверем, но баснословным, в природе не существующим, с тонкою, острою, умною мордочкой-клювом, воплощением не животной, а человечески-дьявольской хитрости.
Вообще Египет обладает чувством меры в высшей степени. Он геометрически-ясен и точен, как бы скован священнодейственной точностью. Но, прикасаясь к тайне животного, вдруг теряет чувство меры, пьянеет, «впадает в скакание и играние Давидово», исступляется, ищет безмерного и хочет слиться с Творцом, творящим, для которого нет ни нашей красоты, ни нашего уродства, а есть только тварь творимая.
Навозный жук катит по земле свой маленький шарик, подобно тому как солнце катит по небу свой великий шар: и вот смиренный жук — священный Скарабей, бог солнца, Ра.
Павианы кличут и скачут, как бы поют и пляшут, славя восходящее солнце: и вот, восемь павианов — восемь великих богов солнечных.
Длинноногий ибис шагает по нильским болотам, как бы меряет землю: и вот, Ибис — бог меры и мудрости, Тот (Tho-t), Гермес Трижды Великий.
Когда человек идет в пустыне, шакал любит забегать перед ним: забежит, остановится и оглянется, идет ли человек за ним; и снова забежит, как будто ведет его в пустыню, царство смерти: и вот, шакал — бог Анубис — «путеводитель умерших, отверзатель вечных путей».
Египтяне думали, что после наводнения, во влажном и теплом иле, самозарождаются твари; кишат, копошатся, хотят и не могут выползти: одна половина тела уже образована, а другая еще не докончена. Так, в первичной материи — Нун — самозарождаются боги, Восмерица великих богов гермопольских, таинственных существ змееглавых и лягушкоглавых, недоконченных, из древней тины волочащихся, животно-божественных ублюдков хаоса.
Что это значит? Не заглянул ли здесь человек впервые в последнюю тайну природы, тайну развития, зачатия живого из мертвого, тайну того, что мы называем «мировой эволюцией»?