Тайна «Утеса»

— Но ведь с моей стороны это был бы чистейший эгоизм, правда? И к тому же это было бы неблагородно. Ведь дедушка всегда справедлив. Я не могу сказать, что он категорически запретил мне ходить к вам. Так было сначала, но позавчера, когда пришло письмо от мисс Фицджералд — подумать только! — я была так невежлива, а она написала мне письмо, выразив надежду, что я приду, когда смогу, — так вот, когда я получила это письмо, я сказала деду, что действительно, очень, очень хочу пойти к вам, и он долго ничего не говорил; вид у него был ужасно расстроенный. А потом сказал: «Если ты туда пойдешь, это будет против моей воли и против моих убеждений». И добавил, что я должна решать сама: «Тебе уже восемнадцать, а я, по-моему, никогда тираном не был». Я ответила, что подумаю. Вот с тех пор и думаю.

Стелла явно ждала, что я дам ей какой-то совет. Но что я мог сказать? Конечно, независимо от моих собственных соображений, казалось жестоким лишать Стеллу дружбы и удовольствий из-за болезненных страхов старика. Но мог ли я советовать ей пойти по пути, который испортит их отношения друг с другом?

— Видите ли, — объяснил я, — мне нельзя давать вам советы, ведь я заинтересованная сторона. Но мы очень хотим видеть вас почаще — и моя сестра, и я.

Она просияла:

— Правда? — спросила она.

— Правда. Неужели вас это удивляет?

— Немного. Знаете, ваша сестра… Она такая savoir faire, а я, по-моему, совсем нет. В школе говорили, что я farouche ¹⁸. — Она засмеялась. — Я не обижалась, что меня так называли. Мне нравилось это слово, оно казалось таким звучным.

— По-моему, эта ваша школа была довольно пуританской. Вы, наверно, радовались, когда уехали оттуда.

— Радовалась. Особенно вначале.

— А потом вам стало казаться, что Биддлкоум слишком далек от всего мира?

— Да, да! И разве это не глупо? Ведь, собственно говоря, что такое мир? Когда мы были у вас на новоселье, разве он был далек от нас? Наверно, мы носим мир с собой, куда бы ни поехали.

— Послушайте, — спросил я ее, — вы очень хотите прийти к нам в «Утес»?

Она подавила желание ответить сразу и помолчала, вопрос не отличался особым благородством. Ее ответ был весьма краток:

— Очень.

— А вы не думаете, что можно прийти, ничего не сказав капитану?

Она покачала головой.

— Это очень соблазнительно. Но боюсь, что тогда я начну дедушке лгать. Знаете, это ужасно, но я и так, когда волнуюсь, помимо воли вру ему, да еще как! Я просто не понимаю, откуда это берется, ведь моя мать была абсолютно правдива, кристально честна. Она ни разу в жизни не солгала.

— Я лично всегда предпочитаю вранью открытый спор.

— Значит, по-вашему, я должна сказать ему что иду к вам?

— По-моему, да.

Она сидела, устремив взгляд в пространство, большие глаза с длинными темными ресницами были печальны, выразительное лицо застыло. Я вдруг понял, что Стелла и в старости будет красивой. И еще понял, как легко эта кротость может перейти в смирение. Но Стелла подняла голову и сказала:

— Я тоже так думаю.

— Великолепно.

— Сегодня вечером я решу.

— Отлично. И если решение будет благоприятным, может быть, завтра вы придете к чаю?

— Но тогда ведь вы с мисс Фицджералд не будете знать заранее, приду я или нет.

— Если вы не боитесь застать Памелу в рабочих брюках и вас не пугает, что придется немного повозиться в саду, то это не имеет значения.

Она улыбнулась:

— Ах, как мне хочется прийти! А теперь мне пора домой. Спасибо за мороженое и вообще за все.

После ее ухода я еще несколько минут посидел в кафе, а потом по крутой тропинке пошел домой.

Когда я рассказал о нашей беседе Памеле, она вскипела:

— Какое свинство так портить девочке жизнь! Этот капитан просто самодур, вот и все!

Она вырвала глубоко укоренившийся подорожник и с такой гадливостью отшвырнула его в кучу сорняков, как будто это был ее злейший враг. Меня подмывало ей возразить. Не исключено, что я хотел выступить против самого себя, надеясь, что мои доводы опровергнут.

— Послушай, но если капитан, допустим, верит в то, что по дому бродит призрак его дочери, разве его беспокойство насчет Стеллы нельзя считать естественным? Родители должны смирять свои беспокойства и не мешать детям жить.

Я заметил, что если Стелла когда-нибудь услышит, будто в нашем доме видели ее обожаемую мать, это ее сильно огорчит.

Памела огрызнулась.

— Зачем тогда ты уговаривал ее прийти?

— Просто представилась возможность, и я ею воспользовался. Это было довольно непорядочно с моей стороны, — ответил я.

— Нет, — твердо сказала Памела, — не было. Нельзя же нам теперь жить с постоянной оглядкой бояться каждого шага, и все потому, что в нашем доме, видите ли, обитает привидение. По-моему, надо рискнуть ради самой Стеллы. Если сейчас она уступит капитану, она окончательно сдаст свои позиции и просто погибнет.

— Не знаю.

Убежденность Памелы заражала меня. Я уже готов был подстрекать Стеллу к мятежу.

— Подумай, Родди, ведь так легко представить ее себе через десять лет — лицо ласковое и печальное, как у ее матери, шагает рядом с инвалидной коляской, а в ней капитан, и никакой надежды на счастье.

Я живо представил себе эту картину, и сердце мое сжалось.

— Все равно, — упорствовал я, — мне жалко старика. По-видимому, он обожал свою Мери, а теперь Стелла — единственное, что у него осталось.

— Да, и он старается изменить Стеллу по образу и подобию ее матери, калечит ее, пытаясь сделать из нее то, чем она стать не может — только бы рядом с ним в старости снова была Мери. Но ведь, в конце концов, Стелла — дочь своего отца, художника. А капитан напоминает мне этих средневековых королей, которые превращали своих детей в карликов.

— Как ты любишь преувеличивать, Памела.

Она выпрямилась и откинула голову, держа вилы, словно жезл. Нечего было и думать, что она сменит гнев на милость. Я начинал сердиться.

— Ну почему ты так придирчива? — воскликнул я. — Подумай только, чего бы ты могла добиться, если бы подружилась с капитаном! Слушай, Памела, если ты когда-нибудь случайно встретишься со стариком, постарайся быть с ним поласковей. У тебя это прекрасно получается, стоит только захотеть.