Тайна визиря Шимаса

Взгляд же, которым визирь окинул кади, был более чем красноречив. Он почти вслух обвинил кади в трусости и лжи. И Саддам, еще не так давно спокойный и даже чуть меланхоличный, не выдержал. Он понял, что должен прочитать это послание, и хуже того – прочитать вслух, перед всем диваном. И перед этим ничтожным глупцом, у которого хватило наглости пасть к ногам визиря… «О Аллах всесильный! И за этот позор ты тоже ответишь, презренный мальчишка! Ответишь вместе со своим никчемным другом. Я выдержу несколько минут бесчестия. А твоя же кара будет длиться куда дольше… Не будь я верховным судьей, кади, самим законом нашей прекрасной страны!»

Кади развернул свиток. Он старался держаться совершенно спокойно, но визирь отлично заметил, что пальцы кади дрожат, как дрожит от гнева подбородок, вернее, подбородки.

Кади пытался пробежать глазами те несколько строк, что открылись его взгляду. Но почувствовал, что делать этого не следует – уж слишком пристально смотрит на него визирь, уж слишком громко молчат мудрецы. И тогда кади начал:

– «О мой любимый… Как давно не произносила я этих слов! Воистину долгих два десятка лет! Да и сейчас мои уста сомкнуты, ибо слова эти появились лишь на пергаменте. И сердце мое отозвалось невероятной, чудовищной болью. Ибо если ты читаешь их, значит, твоей Малики больше нет на свете. Давний недуг подтачивает мои силы. И в тот день, когда тело мое будет предано земле, мой сын – наш сын, – которого я назвала Амином, отправится в путь, чтобы доставить тебе мой последний привет, мое прощение и мою горячую благодарность.

Да, друг мой, я благодарю тебя. И благодарила все эти годы – ибо в тот миг, когда поняла я, что ты одарил меня сыном, вся жизнь моя наполнилась смыслом и светом. Я воспитала его в любви и почтении и сейчас могу с гордостью сказать, что Амин вырос достойным юношей – честным, верным слову, благородным и не отступающим от цели ни на шаг. А потому я прощаю тебе то, что ты соблазнил юную дурочку сладкими речами, медоточивыми обещаниями, в которых не было ни грана правды.

Я прощаю тебе, Саддам, и позорное бегство из нашего города – ибо ты тогда был молод и неопытен. Ты лишь готовился к той великой судьбе, что ожидала тебя, и потому не мог рисковать даже одним днем своей жизни.

И наконец, я прощаю тебе то, что ты вырвал из книги имама запись о наказании за свое прегрешение. Ибо тридцать палок, думаю, стали для тебя наказанием вполне достаточным. Думаю, что они памятны тебе и поныне.

Прощай же, уважаемый кади, единственный мужчина, которого я любила. Сейчас я ухожу спокойно и с легкой душой – ибо простила всех, кто обидел меня.

Малика, дочь Махмуда, книжника».

Кади замолчал. И, лишь замолчав, в полной мере осознал все, что прочел.

Да, он еще и сейчас, спустя более чем два десятка лет, помнил эту прекрасную девушку – нежную, пылкую и такую легковерную. Помнил он и свои обещания, так и оставшиеся пустыми словами… И конечно, помнил те тридцать палок, которыми наградил его глупый судья городка, дабы он, Саддам, в полной мере осознал степень важности каждого слова мужчины.

Нет, Саддам ни о чем не сожалел. Его жизнь сложилась именно так, как он этого и хотел. И были в его жизни женщины… О, сколь много их было. И, наученный горьким опытом, не обещал он ни одной из них долгой и счастливой совместной жизни. О нет, он наслаждался их ласками, обещая их мужьям помилование, прощение долгов или свободу. То была вполне разумная и к тому же почти невинная плата за свободу добытчика и кормильца. А потому кади не видел здесь ничего зазорного.

Нет, Саддам не сожалел ни о чем… Кроме того, к чему вынудил его сейчас визирь. Ибо, лишь замолчав, понял судья, что последние минуты его спокойной и достойной жизни истекли в тот миг, когда закончил он чтение глупого письма дурочки Малики. И еще об одном сожалел кади – о том, что первый советник решил уничтожить сначала халифа.

«О, Шимас оказался воистину подколодной змеей! В тысячу раз опаснее халифа и в тысячу раз хитрее… Его, его первого следовало убить!»

– Достойное письмо и достойные слова. Теперь ты видишь, юноша, что кади готов встретиться с любым и в любой час? Что кади никогда не откладывает рассмотрения решения дольше, чем на минуту?

– О да, великий визирь, – проговорил юноша, низко кланяясь. – Я вижу, что все разговоры были лишь глупыми и пустыми пересудами. Что наш верховный судья прост и близок народу, близок каждому из нас.

Старшина писцов проводил все время кланяющегося юношу. Шимас улыбался – так мог улыбаться простак, услышав подтверждение какой-то очевидной истины.

Но кади прочел в этой улыбке столь много, что, не говоря более ни слова, поспешил покинуть диван. Его дни были сочтены – и сложить с себя полномочия оставалось единственным верным решением.

– Воистину, воздаяние за каждый наш поступок всегда соизмеримо с этим поступком. И за невыполненным некогда обещанием обязательно последует наказание, равно как последует оно и за кровавым преступлением.

О, сейчас никто из мудрецов не взглянул с удивлением на визиря, произнесшего эти слова. Ибо каждый из них вспоминал свои прегрешения и молил Аллаха всесильного, чтобы его гнев не был столь скор.

Макама двадцать четвертая

Шимас почувствовал, что смертельно устал. Он понял, что так сильно не уставал ни в бою, ни в походе. Но сейчас на его плечи давили каменные стены дивана, купол, выложенной затейливой мозаикой, минареты с притаившимися на вершине муэдзинами, все дворцы великой и прекрасной страны Аль-Миради. И ответственность, что была во много раз более тяжелой, чем дворцы, мечети и все камни его любимого города.

Думать о том, что сегодня в диване следовало бы принять хоть одно важное решение, ему не хотелось. И потому он просто молчал, радуясь мгновению тишины. О, в его неподвижности не было ни грана злого умысла. И все же он чувствовал, что с каждой минутой растет напряжение. Словно мудрецы гадают, кого на этот раз постигнет кара за не столь давние прегрешения. Каждый боится, что именно его…

Молчание затягивалось, но сейчас уже визирь молчал намеренно. Он вышел из задумчивости и теперь бросал тяжелый взгляд то на одного своего советника, то на другого. И сам чувствовал себя сейчас огромным питоном в зверинце халифа, который выбирает, какую бы из толстеньких ленивых мышек съесть первой. А какую оставить на сладкое.

И, чтобы картина была более полной, Шимас усмехнулся. О, то был воистину звериный оскал, а не ухмылка человека, пусть и злобная!

Молчал и сидящий рядом с визирем первый советник. О да, он сегодня собирался после дивана зайти в тихую харчевню и потолковать с долговязым франком о цене за свой грязный труд. Но прилюдное уничтожение кади отбило у него всяческую охоту вообще куда-то зачем-то выходить. Ибо он, первый советник, внезапно ощутил, что остался в коконе заговора совсем один. Казначей томился в зиндане, и уже было понятно, что скоро ему оттуда не выбраться; уважаемый попечитель заведений призрения, глупый сластолюбец, выставленный лжецом и растлителем, был теперь нужен первому советнику не более, чем палящее солнце в знойный день. Тучный и болтливый Сулейман-звездочет третий день отлеживался дома после выволочки, которую ему устроила жена, поклявшаяся завтра же подать прошение о разводе и отобрать у ничтожного все. От кади Саддама тоже было мало проку – ибо теперь он, похоже, будет верховным судьей совсем недолго.