Тайна замка Роборэй. Викт?р из спецбригады

– Здесь будуар?

– Здесь. Сначала прихожая, а за ней – будуар.

– Подставляй лестницу.

Кантэн влез в форточку и через несколько минут вылез обратно.

– Нашел? – шепотом спросила Доротея.

– Да, на столе. Я вынул серьги, а коробочку перевязал точь-в-точь как было и поставил на место.

Двинулись дальше. Около последней двери они остановились. Здесь была такая же стеклянная форточка, как и в будуаре. Кантэн влез в нее, отодвинул изнутри задвижку и впустил Доротею. Они очутились в маленькой передней перед дверью в спальню Эстрейхера. Доротея посмотрела в замочную скважину.

– Спит.

Она вынула из кармана Кантэна флакон хлороформа и носовой платок, откупорила флакон и сильно смочила платок.

Эстрейхер лежал одетый поперек кровати. Порошок подействовал хорошо, и Эстрейхер спал так крепко, что Доротея рискнула зажечь электричество, потом подошла к нему и осторожно прикрыла его лицо платком, пропитанным хлороформом.

Эстрейхер вздохнул, заворочался, но хлороформ подействовал быстро, и он заснул еще крепче, чем прежде.

Тогда они связали его по рукам и ногам, крепко-накрепко прикрутили к кровати, концы веревок перекинули и привязали к ножкам стола и шкафа, затянули в узлы ковер и занавески. Одним словом, Эстрейхер был опутан, как паутиной, и без посторонней помощи не мог освободиться. А чтобы он не проснулся и не поднял крик, Доротея плотно обмотала его рот полотенцем.

На другой день утром, когда Рауль Дювернуа пил кофе вместе с супругами Шаньи, дворецкий доложил, что директриса цирка приказала на рассвете открыть ворота и уехала, прося передать графу письмо. Граф распечатал конверт, развернул письмо. «Многоуважаемый кузен!» Это обращение слегка покоробило графа.

– Кузен… Гм. – И он недовольно поморщился.

«Я сдержала свое слово – отдаю в ваши руки того, кто производил раскопки в вашем замке, украл прошлой ночью серьги, а пять лет назад отравил и ограбил моего отца, похитив у него медаль с разгадкой тайны. Пусть расправится с ним правосудие.

Княжна Доротея д’Аргонь».

Граф, графиня и Рауль Дювернуа с недоумением смотрели друг на друга. Никто не понимал, что это значит и кто этот страшный преступник.

– Жаль, что Эстрейхер спит, – сказал наконец граф. – Он помог бы нам расшифровать разгадку.

Графиня бросилась в будуар, нашла сданную ей на хранение коробочку, раскрыла ее. В ней не было ничего, кроме морских ракушек и голышей. Почему Эстрейхер придавал ей такое значение? В эту минуту снова явился дворецкий с докладом.

– В чем дело, Доминик?

– В доме неблагополучно. Ночью хозяйничали воры.

– Что-о? Как же они могли забраться? Я вам тысячу раз приказывал держать все двери на запоре.

– Двери заперты-с. А в коридоре, возле комнаты господина Эстрейхера, стоит лестница, и окно в уборной открыто настежь. В него и залезли.

– Что же они… Что пропало?

– Не могу знать. Я пришел доложить. Пусть господин граф распорядится, что делать.

Де Шаньи переглянулся с женой.

– Спасибо, Доминик. Не поднимай тревоги. Мы сейчас придем и посмотрим. Устройте так, чтобы нам никто не мешал.

Супруги Шаньи и Рауль Дювернуа направились к комнате Эстрейхера. Дверь его спальни была открыта. В комнате сильно пахло хлороформом. Граф заглянул в спальню и отскочил как ужаленный: Эстрейхер лежал на кровати, связанный по рукам и ногам, с заткнутым ртом и стонал, сердито выкатывая белки глаз.

Возле него лежала куртка и вязаный шарф, похожий на тот, что был на человеке, копавшем яму в овраге. А на столе, на видном месте, сверкали сапфировые серьги.

Но, увидев руку Эстрейхера, вошедшие невольно дрогнули.

Она свешивалась с кровати и была крепко привязана к ножке тяжелого кресла, рукав был засучен до плеча, и на белой коже, повыше локтя, ярко выступали три слова, выжженные татуировкой, как у моряков: «In robore Fortuna». Клеймо убийцы Жана д’Аргонь.

Глава 6 В дороге

Цирк Доротеи ежедневно менял стоянку и нигде не оставался ночевать. Окончив представление, он тотчас же снимался с места.

Доротея сильно изменилась. Исчезла ее неподдельная веселость. Угрюмая и печальная, она сторонилась мальчиков и все время молчала.

Тоскливо стало в фургоне. Кантэн правил им, точно погребальной колесницей. Кастор и Поллукс перестали драться и шалить, а капитан зарылся в учебники и громко зубрил арифметику, зная, что этим можно тронуть сердце учительницы. Но и зубрежка плохо помогала: Доротея не обращала на него внимания и была занята своими мыслями.

Каждое утро она жадно набрасывалась на газету, прочитав и не найдя в ней того, что искала, сердито комкала ее. Кантэн подбирал газету, расправлял измятый лист и тоже искал заголовка со знакомой фамилией. Ничего, ни слова об аресте Эстрейхера, ни слова о его преступлении.

Прохандрив неделю, Доротея на восьмой день улыбнулась. Жизнь и молодость взяли свое. Тяжелые мысли рассеялись, и она стала прежней Доротеей, веселой, ласковой и шутливой. Кастор, Поллукс и Монфокон получили ни с того ни с сего долгожданную порцию поцелуев, а Кантэн несколько ласковых шлепков.

В этот день цирк давал представление в городе Витри. Доротея была в ударе и имела громадный успех. Когда публика разошлась, она стала шалить и возиться с детьми. Неделя грусти была забыта. Кантэн прослезился от счастья.

– Я думал, что ты нас совсем разлюбила, – повторял он, размазывая слезы.

– Чтобы я разлюбила моих поросяток. Это с какой стати?

– Потому что ты – княжна.

– А разве я не была раньше княжной?

Наигравшись с малышами, Доротея пошла с Кантэном гулять и, бродя по кривым переулкам Витри, рассказала ему о своем детстве.

Доротея росла свободно. Никто ей не мешал развиваться, никто не стеснял дисциплиной. От природы она была очень любознательна и сама утоляла свою жажду знаний. У деревенского священника научилась она латыни, но зубрить катехизис и священную историю было ей не по нутру. Зато она брала уроки математики и истории у школьного учителя, а больше всего любила читать, глотая все, что попадалось. Особенно много дали ей старики-фермеры, у которых она жила.

– Я им обязана буквально всем, – рассказывала она. – Без них я бы не знала ни одного растения, ни одной птицы. А самое важное в жизни – знать и чувствовать природу.

– Неужели они научили тебя танцевать на канате? – пошутил Кантэн.

– Я обожаю танцы. Это наследственность: ведь мама не была серьезной артисткой большого театра.

Она была простой танцовщицей из цирка и мюзик-холла.

Несмотря на свободное воспитание и довольно легкомысленный образ жизни родителей, Доротея выработала в себе чувство собственного достоинства и строгие правила морали. Если что-нибудь плохо, так оно плохо при всех обстоятельствах, без исключений и уверток. Так полагала Доротея и не допускала никаких сделок с совестью.