Тайна Запада: Атлантида - Европа

Так же и древнемексиканский бог мира, Кветцалькоатль, борется с богом войны, Витцилопохтлем: тот же миф, та же мистерия — на Юкатане и Крите — двух уцелевших концах рухнувшего моста — Атлантиды.

III

Атлантида погибла от войны и разврата, «язвы убийства» и «язвы рождения». Ту принял на себя Адонис-Атлас в смерти, эту — в любви; обе, по мифу, — невольно; вольно, — по мистерии.

Аполлодор и Павзаний сохранили греческий миф об Адонисе, кажется, впервые записанный, около V века до Р. X., греческим поэтом Паниазом, Panyasis (Ch. Vellay. Le culte et les f^etes d’Adonis-Thammouz, 1904, p. 26).

Чистой из чистых, той, чье имя — благоухание — «Мирра», дочери кипрского царя, Фиаза, Theias, или, по другим сказаниям, Кинира, Kinyras, выходца из Финикии, «Красной Земли» (какой, Восточной или Западной?), внушает кровосмесительную похоть к отцу Афродита Лютая. Мирра поступила с отцом своим, так же как дочери Лота — «напоила его вином и вошла к нему, и спала с ним, а он не знал, когда она легла и когда встала» (Быт. 19, 30–36). Праведный Лот, пощаженный в Содоме, узнав, что с ним сделали дочери, не возмутился, хотя за меньшие грехи, по закону Моисееву, будут сжигать и побивать камнями. Царь же Фиаз-Кинир возмущается, хочет убить дочь; уже гонится за нею с мечом, но она убегает от него, и боги превращают ее в мирровое дерево. «Там, на полях Аравийских, текут из древесной коры горящие слезы ее, драгоценны, благоуханны, по имени Мирры, миррою названы», — поет Овидий (Ovid., Metamorph., 1. X). Есть одно среди довольно плоских и грубых слов его, бездонно глубокое и нежное:

Люди ее никогда не забудут.

Через девять месяцев раскрылась на дереве вспухшая кора, и «вышел из нее младенец плачущий, прекрасный Адонис».

IV

В белые ризы облекся я,От смертей и рождений очистился…

Чистый на нечистом, белый на черном ложе кровосмешения зачат. Может ли это быть? Может. Вольно захотел страдать с людьми во всем, — и в этом; принял все человеческие раны, — и эту «стыдную рану» пола.

Мирру губит Афродита? Нет, Мирра — сама Афродита в мистерии, не Лютая, Подземная, а Кроткая, Небесная, Урания, страдающая Мать, женский двойник Сына. Так же как он, сходит и она с неба на землю, чтобы с ним страдать за людей. Люди приносят ей в жертву чистейшую мирру; но вот, сама она захотела принести себя в жертву людям, сгореть на алтаре благоуханною миррою.

V

«Моав — умывальная чаша Моя», — говорит Господь о горных озерах Моава, сына Лотова, зачатого на ложе кровосмешения: воды эти так чисты, что лицо Господне умывается в них (Пс. 59, 10). Ясно, что мы чего-то не понимаем в обоих мифах; что-то в них замкнуто от нас семью замками; но, может быть, открыто в мистерии, где догмат «божественных кровосмешений» соответствует догмату «божественной двуполости» (Fr. Lenormant. Lettres assyriologiques, 1872, II, 277). В этом последнем пол как бы восстает на себя, хочет преодолеть себя в категории пространства, где внутреннее единство мужеженского в первично-целостной личности разделяется на мужское и женское, как на правое и левое, верхнее и нижнее; а в догмате «кровосмешений», пол так же восстает на себя и хочет преодолеть себя, в категории времени, где внутреннее единство сыновне-отчего в той же первично-целостной личности разделяется на отчее и сыновнее, бывшее и будущее. В самых глубоких местах своих, омутах, естественное течение пола по нисходящей линии родов, образуя водовороты, как бы возвращается вспять, к истоку: сын хочет снова родить себя от матери, дочь — от отца, уже не во времени, а в вечности. Воля к безличному роду становится волей к торжествующей над родом — рождением, смертью, — бессмертной Личности.

Вот почему и на мифе сохранился, как царапина львиного когтя на теле ягненка, след мистерии: часто Адонис смешивается с Киниром, сын — с отцом; не потому ли, что Сын и Отец одно? (Vellay, 28–29.)

VI

В этих двух догматах древних мистерий — «божественном кровосмешении», «божественной двуполости» — брезжит смутно уже христианская Троичность. Если Сын и Отец одно в Духе-Матери, то мистически-понятно, хотя эмпирически-чудовищно, нелепо, непредставимо, как это часто бывает и в математике, когда дело идет о величинах бесконечных, что не только Отец рождает Сына, но и Сын рождает Отца.

О, Мать моя, Жена моя! —

говорит у Ибсена, менее всего, конечно, думающий о древних мистериях Пэр Гюнт, когда ему является в предсмертном видении его возлюбленная, Сольвейг.

…Я — Мать,А кто Отец? Не Тот ли, Кто прощает,По просьбе Матери?

Это и значит: Отец, Сын и Мать — одно в одной любви Троичной.

Так, самый черный, страшный, как бы адский, уголь пола превращается в звездный алмаз.

VII

Myrra — Mirjam, это не филологическое сродство, а более таинственное созвучье имен на галилео-арамейском языке Иисуса, где греческое имя «Мария» звучит «Мирьям», — как напугало бы всех маловерных и обрадовало бы всех неверных, — мелких бесов кощунства, от Лукиана и Цельза до Вольтера и Бруно Бауэра!

«Прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве… Иосиф же, муж ее, будучи праведен и не желая огласить ее, хотел тайно отпустить ее» (Мтф. I, 18–19). Смысл греческого слова deigmatisai: «сделать так, чтоб на нее указывали пальцами, ругались над ней». Это, кажется, и вспомнили фарисеи, ругаясь над Сыном: «Мы не от любодеяния рождены» (Ио. 8, 41). Смысл довольно ясен: «Как Ты». Этого не поняли христиане, за две тысячи лет, но тотчас поняли враги Христовы.

«Мать его (Иисуса) была Мирьям, Mirjam, женских волос уборщица, magaddla». Хитростью однажды выманил у нее Рабби Акиба признание, что «сын ее родился от любодеяния». — «Имя же любовника ее Pandera», — сообщает Талмуд Вавилонский (Babyl. Hagiga, 4, b. — Misna Jebamoth, 4, 13. — H. Strack, Jesus nach den "altesten Judischen Angaben, 1910, p. 26, 34. — J. Aufhauser, Antike Jesus-Zeugnisse, p. 44).

Гнусность эту жадно подхватил и «просвещенный» римлянин Цельз, александрийский врач-эпикуреец, в своем «Слове истины»: «Сына родила она от какого-то воина Пантеры, Panthera (судя по имени, римского легионера), и, выгнанная мужем, бездомная, презренная, где-то в темном углу, родила Иисуса, skotion egenn^ese» (Origen., contra Celsum, I, 32; 28).

Тех, римских, солдатских, во дворе Каиафы, плевков на челе Господа чище ли эти, увы, не только иудейские, — на челе Марии?

Как же было смиреннейшей тени у ног Ее, Мирре, не принять позора, принятого Ею самой, лучезарною, Солнцем солнц?

VIII

Мир наполнился благоуханием, когда родился Адонис, мирровый цвет. Сын — в мать; вот почему «люди ее никогда не забудут».

«Дух Св., Pneuma, подобен благоуханию тончайшему и вездесущему», — учат сэтиане-гностики (Hyppol., Philosoph., V, 19. — W. Bousset, Hauptprobl`eme der Gnosis, 1907, p. 120). Мир — цветок, благоухающий Богом Духом.

В дереве бог — Адонис, и Мирра — тоже. Вспомним Древо Жизни Еноха, на «Закате всех солнц»: «Благовоние его сладостней всех благовоний… Не прикоснется же к нему никакая плоть до великого дня; тогда оно будет дано смиренным и праведным… И благовоние его напитает кости их… И не будет уже ни болезни, ни плача, ни воздыхания».

IX

В Греции сначала, а потом в эллинизме, миф об Адонисе выветрился окончательно; в мифе мистерия умирает жалкою смертью. Мосх, Бион, Феокрит, и особенно Овидий уже ничего не помнят, ничего не знают, ни во что не верят; «делают из этого забаву», легкостью, плоскостью эстетической заменяют глубину и тяжесть религиозную; Бога Адоная Всевышнего превращают в жеманного пастушка, фарфоровую куколку идиллии; неизреченную тайну богозачатия, от которой херувимы закрывают лица свои в ужасе, — в соблазнительную сказку или случай из уголовной хроники.

…Мягче сна пурпурное ложе Киприды…Нежных богининых уст поцелуй не уколетбезусый.(Theokr., Idyl., XV)Трижды любимый Адонис, и в мраке Аидалюбимый…Уст холодеющих все еще сладко лобзаньеКиприде…«…О, помедли, помедли со мною, мой бедныйАдонис!Вздох твой последний с дыханьем моимда сольется…Жадными-жадными выпью устами я вздохтвой последний……Нет, умираешь; мне же, несчастной,бессмертной,Смерти с тобой разделить невозможно…»(Bion, Idyl., I)