Тайная история Леонардо да Винчи

Леонардо прошел под большими рельефами и терракотовыми медальонами (каждая фигура и линия — ключ к памяти) и через главные ворота вошел в северную башню. Перед ним, преграждая путь, стояла бронзовая трехголовая статуя, изображающая начало мироздания. Одна из голов принадлежала его отцу: крепкий подбородок, орлиный крючковатый нос, выражение грубой ярости на лице. Вторая, рядом, была головой Тосканелли — спокойные, мягкие черты, глубокие усталые глаза, сочувственно глядящие на Леонардо. А третий лик был ликом Джиневры де Бенчи — самым прекрасным из всех, что когда-либо видел Леонардо. В юности Леонардо пылал к ней страстью и даже собирался жениться. Но это было до того, как его обвинили в содомии и публично унизили.

У Джиневры были те же прикрытые тяжелыми веками глаза с пристальным взглядом, что и у Изабеллы д’Эсте, с которой Леонардо писал Мону Лизу, — но лицо Джиневры было юношески округлым, и его обрамляли кудри. Однако это был ее рот, с надутыми, но плотно сжатыми губками, придающий ей одновременно чувственно-земное и возвышенное выражение. Как и в жизни, глаза ее отражали сияние рыжих волос. Она выглядела словно Ева, изгнанная из райского сада.

Леонардо смотрел на лики овеществленного знания, сюжет, известный любому студенту университета по «Жемчужине философии» Грегора Рейха. Хотя Леонардо никогда не учился в университете, книгу он читал и помнил фронтиспис, на котором изображались три ветви философии: materia, что была природой или материалами, mens, или свойства разума, и caritas, что означало любовь. Все исходило из этих трех голов, которые безучастно смотрели на него всякий раз, когда он заходил в их придел за толикой-другой информации.

Но теперь прекрасная скульптурная голова Джиневры медленно ожила, выразительное лицо стало подвижным, высокоскулые щеки зарделись, а глаза выблекли до того неестественного цвета, какими он некогда написал их. Она повернула голову, взглянула на него и улыбнулась. И в ее лице и глазах Леонардо увидел отражение себя, каким он когда-то был: эгоистичный, чувственный, думающий лишь о себе, не способный любить. Она была жестоким зеркалом для старого кающегося грешника.

Когда Леонардо подошел к ней, ожили головы его отца и Тосканелли.

— Что тебе здесь надо? — сурово спросил отец, точно он все еще был нотариусом, даже в смерти предостерегающим клиентов.

Пораженный вопросом, Леонардо не ответил. Статуя двинулась к нему, перегородив проход.

— Здесь для тебя убежища нет.

— Нет убежища для содомита и убийцы, — сказала Джиневра, и глаза ее блеснули, точно налитые слезами.

— Я не был содомитом! — Леонардо почти кричал.

— Это не имеет значения, — спокойно сказал Тосканелли. — Память — для живых.

— Ты не можешь находиться здесь, — сказал отец. — Тебе остался лишь ад.

— Мы проводим тебя туда, — сказала Джиневра.

И создание потянулось обнять его, выступив из красновато-коричневой тьмы входного портала.

Леонардо отшатнулся, едва избежав каменной длани, а потом скользнул мимо этого чудища, принявшего облик тех, кого он больше всего любил — и больше всего ненавидел.

Он пробежал через нартекс и нырнул в неф [6] , а из него через приделы — в сводчатые залы и бронзово-золотые врата, что вели в крестильни, где находился его опыт, его книги и все те, кого он встречал и знал. Он бежал залами и коридорами, по часовням и хорам, что были куда большим, чем просто повторяющиеся обрывки сведений, которыми он некогда загружал память, — здесь призрачно витала сама его жизнь, холодные стены и морозные иглы страха, борозды возвышенной и чувственной любви; молельни безопасности и чистых сверкающих размышлений и темные палаты ненависти, честолюбия, вины.

6

Нартекс — помещение с западной стороны христианских храмов для лиц, не имеющих права присутствовать на богослужении. Неф — вытянутое помещение в христианском храме, ограниченное с продольных сторон рядом колонн.

Справа от него выход вел в галерею, и он вздрогнул, понимая, что это. Он придумал мавзолей, прекраснее всех, созданных прежде, и, как большинство его проектов, мавзолей этот так и не был построен. Он знал там все террасы, и двери, и погребальные залы, в каждом из которых хранилось по пяти сотен урн, а каждый склеп был сделан как этрусская гробница. Переходы напоминали лабиринты пирамиды Хеопса или сокровищницы Атрея в Микенах.

Когда Леонардо торопливо шел по холодящему подошвы мраморному полу, он миновал темную комнату, куда не мог заглянуть, осознав, что в одном из созданных им саркофагов он найдет себя. Открытие обдало его холодом, но не удивило, потому что он знал, какой из проходов ведет к выходу из гробницы — вниз по ступенчатым террасам и наружу, на улицы Флоренции, в ясный прозрачный свет города его юности. Быстро, нигде не задерживаясь, шел Леонардо по собору, на постройку которого ушла вся его жизнь, но в этих последних залах он не мог не остановиться. Как может он разорвать с ними связь — даже сейчас, в миг смерти? Он заглянул туда — и увидел ангелов, роняющих с высот огонь на войска. Он увидел самого себя, занимающегося любовью перед портретом возлюбленной, и ангелов, следящих за ним с потолка зала пыток, когда он приносил в жертву друга. Он смотрел на свою великую фреску «Тайная вечеря» и видел себя плывущим сквозь облака горних небес на воздушном шаре вместе срабом калифа, видел себя летящим и падающим в машинах собственного изобретения; а внизу, на просторах морей, он видел прикованных к веслам, тонущих невольников; он видел, как сам дышит под водой. А за морями, на полях сражений его машины стреляли, пиры пились и поражали солдат. И в самом центре картины, как в волшебном фонаре, он увидел себя, давящего кулаками вырванные у трупов глаза; и призраки рая, отражавшиеся в гаснущих перед смертью женских очах.

А потом Леонардо нашел и распахнул бронзовые двери, что вели наружу, и стоял на ступенях террасы в мягком, почти синем свете, что нисходит перед сумерками. И вдыхал прохладный ароматный ветер, глядя на Флоренцию, простершуюся внизу.

«Я не мог умереть», — думал он, вдыхая запахи гиацинтов, лилий, цыплят, фиг, бобов, рыбы и дыма, смешанные с запахами коней, испражнений и мочи, — такие знакомые запахи города, который он любил. Отсюда он видел большой медный купол Дуомо, а дальше — баптистерий и кампанилу. Он вернулся домой. Вот струится, как само время, изжелта-зеленая Арно, и древние стены ограждают город, а внизу, под ним, простерлись набитые людьми здания, лавки и церкви, виллы и хижины, сады, оливковые деревья и пруды с таволгой и лилиями, замки и обрамленные колоннами дома знати. Улицы, заполненные купцами и усыпанные мусором, затянутые пергаментом окна домов, праздники…

И вот он идет по улицам, снова юный, останавливаясь на рынках, ярмарках и базарах, пробиваясь через толпы уличных торговцев, подмастерьев, нищих и купцов, торгующих сатином и шелком. Видит высоких кавалеров со светлыми волосами и длинными носами и статных благовоспитанных дам, которые подвязывали волосы и носили платья из золотой парчи, отливающей кричаще-лиловым, зеленым, винным. Уличные торговцы нахваливают свой товар и торгуются с покупателями, нищие трясутся и пляшут ради динара, маленькие оборванцы носятся и вопят, пугая укрытых вуалями жен горожан, что торопятся попасть домой до вечернего колокола.

Слухи омывают его, как теплая мыльная вода купален: юноша из Болоньи арестован в день святого Иоанна за то, что срезал с поясов кошельки; кого-то повесили, но он не умер, и пришлось его вешать заново; чей-то медведь порвал дочь Джоаччино Берарди (но она, хвала Господу, жива!); в Палаццо Синьории ударила молния, а в Венеции родилось чудище с рогом посреди лба и ртом от самого носа…

Он пересек Понте Веккио, мост, вдоль которого тянулись лавки с измазанными в крови мясниками и визжащими свиньями.

Улицы начали темнеть и пустеть, и Леонардо услышал вопли и стенания плакальщиков, нанятых идти за гробом в небольшой процессии. Шестьдесят крестьян с факелами шагали по улицам, некоторые останавливались у маленькой калитки большого дома или дворца, чтобы купить флягу кислого вина. Таков был обычай Флоренции.

Леонардо знал, что сопровождают они его, и сбежал через лабиринт тошнотворно узких улочек, совершенно укрытых арками и нависающими стенами. Дома, обомшелые и сырые, походили на огромных сумеречных тварей, застигнутых в миг между вдохом и выдохом. Их плитки и стены под раскрошившейся штукатуркой покрывали сотни трещинок-граффити, как покрывают кожу восточных рабов фантастические татуировки; но испещренные письменами, примитивными портретами, крестами и знаками юношеской любви стены Флоренции будут жить так же долго, как ее камни.

Он шел пустыми аркадами и мощенными плиткой мостовыми квартала ремесленников, мимо меховых и кузнечных лавок, торговцев овощами и фруктами; товары и продукты в большинстве лавок были убраны, а окна закрыты для безопасности — было уже около семи вечера.

Он прошел улицу златокузнецов, миновал мастерскую Боттичелли и вышел наконец к мастерской Андреи дель Верроккьо, серому трехэтажному дому на виа дель Аньоло. В отдалении вставал Дуомо — собор Санта Мария дель Фьоре, величайшее творение величайшего города мира.