Тайная слава

Удивительно, но тот же самый человек написал трактат "De facinore humano" [55] , в котором абсолютно искренне доказывал извечную и беспредельную испорченность рода человеческого.

Как ни странно, профессору Хувелиусу удалось написать одну из самых циничных книг в истории человечества (но сравнению с ним Гоббс [56] просто проповедовал розовый сентиментализм), и, нужно сказать, при этом он руководствовался самыми высокими побуждениями. Профессор утверждал, что большинство человеческих страданий, несчастий и скорбей происходят из ошибочного представления о том, будто человеческое сердце от природы и в основе своей предрасположено к добру и кротости, если не сказать к праведности. "Убийцы, воры, душегубы, насильники и целые сонмы прочих учинителей мерзости, — пишет он в одном месте, — рождаются из фальшивых притязаний и глупой веры в прирожденную человеческую добродетель. Разумеется, содержащийся в клетке лев есть свирепое животное, но что произойдет, если объявить его ягненком и настежь распахнуть дверцу? Кто будет в ответе за гибель мужчин, женщин и детей, которых он, несомненно, растерзает, как не те, кто выпустил его из клетки?" Далее Хувелиус доказывает, что короли и прочие правители народов могли бы в значительной мере сократить размеры человеческих несчастий, если бы опирались на доктрину о врожденной испорченности рода человеческого. "Война, — заявляет он, — являющаяся сама по себе худшим из зол, будет существовать всегда. Но мудрый правитель скорее пожелает вести кратковременную войну, нежели долгую, предпочтя длительному злу недолгое. Но он сделает это не из идущего от сердца великодушия по отношению к врагу, а всего лишь из желания победить легко, без великих людских потерь или утраты сокровищ, ибо понимает, что коль свершит этот подвиг, народ полюбит его, и корона его останется непоколебленной. А потому он предпочтет вести короткие победоносные войны, чтобы поберечь не только собственный народ, но и вражеский, ибо в кратковременной войне потери с обеих сторон меньше, чем в длительной. И таким образом из зла родится добро".

55

Преступный гуманизм (лат.).

56

Гоббс, Томас (1588–1679) — известный английский философ; согласно его учению, только тела имеют реальность, свойство тел суть величина и движение, все остальные свойства субъективны, источником познания является движение. Главный предмет философии Гоббса — политико-социальное учение, изложенное в сочинениях "De cive" (1642) и "Левиафан" (1651). Гоббс выводит государство из идеи естественного состояния людей и кладет в основу государства договор. Естественное состояние людей — это "война каждого против всех" ("человек человеку волк") и т. д. "Левиафан" в свое время был запрещен в Англии; перевод "Левиафана" на русский язык был сожжен в 1868 г.

А как, спрашивает Хувелиус, следует вести такие войны? Мудрый государь, отвечает он сам себе, с самого начала почитает врага бесконечно испорченным и в равной степени глупым, ибо глупость и испорченность составляют главные черты человеческого существа. А посему мудрый правитель станет искать себе союзников в высших кругах неприятельского стана, а также среди богатой части вражеского населения, ибо именно эта часть, как известно, от века подвержена коррупции и склонна прельщаться любой возможностью обогатиться, при этом одурачивая бедных людей высокопарными речами. "Ибо вопреки общепринятому мнению именно богатый жаден до денег, в то время как обычных людей можно приручить разглагольствованиями о свободе — этом неведомом для них божестве. А коль скоро они очаруются словами ‘свобода и воля’, тут уж мудрый правитель может без опаски подступиться к ним и отобрать у них последнее, а после отделаться от них дружеским тычком в грудь. Этим он завоюет их сердца и голоса — что вообще нетрудно сделать, если суметь убедить их, будто именно таковое с ними обхождение как раз и называется свободой".

Руководствуясь подобными принципами, говорит Хувелиус, мудрый правитель прочно укоренится в стране, которую пожелает завоевать. "Более того, без особых забот и поистине в буквальном смысле слова он введет свои войска в самое сердце вражеской державы еще до начала войны".

Эти долгие и утомительные рассуждения в скобках были призваны пояснить все то, что Меррит рассказал в тот вечер своему зятю. Сам же он узнал о профессоре Хувелиусе от одного промышленного магната из глубинного графства Англии, которому довелось путешествовать по Германии. Вполне возможно, что зародившаяся в Мидлингеме чудовищная теория имела своим источником именно тот отрывок из писаний Хувелиуса, который я только что процитировал.

О реальном Хувелиусе, почитавшемся его коллегами едва ли не святым, Меррит абсолютно ничего не знал, а потому считал шведского профессора неким монстром беззакония. "Он гораздо хуже, чем этот безумный Ничто". — говаривал он, имея в виду не кого иного, как Ницше.

Итак, Меррит поведал доктору Льюису о том, как Хувелиус продал немцам свой злонамеренный план наводнения Англии немецкими солдатами. В заранее намеченных ключевых точках страны необходимо было накупить побольше земли. Англичан, владельцев земельных участков, нужно было подкупить или устранить, а затем производить тайные подземные работы до тех пор, пока вся страна в буквальном смысле слова не окажется подкопанной. Другими словами, под заранее намеченными районами Англии должна быть устроена подземная Германия — огромные пещеры, целые подземные города, тщательно осушенные, хорошо вентилируемые и в достатке обеспеченные водой. В этих подземельях из года в год следовало закладывать и накапливать громадные запасы продовольствия и снаряжения — до той поры, коща в "день Икс" своевременно оповещенное тайное войско выйдет из магазинов, отелей, контор и жилых домов, чтобы исчезнуть под землей и оттуда разить Англию в самое сердце, пока она не истечет кровью.

— Вот что рассказал мне Хэнсон, — заключил Меррит свое длинное повествование. — Ты, наверное, слышал о нем. Он возглавляет сталелитейный синдикат Бакли. Он очень долго пробыл в Германии.

— Что ж, — сказал Льюис, — может быть, так оно и есть. Но если это так, то нависший над Англией ужас не выразить никакими словами.

Ему и в самом деле почудилась доля правды в предположении своего родственника. Конечно, замысел совершенно необычный, нечто поистине неслыханное, но его нельзя назвать абсолютно невозможным. Все тот же Троянский конь — только взятый в гигантских масштабах. "А почему бы и нет? — думал доктор. — Миф о коне со спрятавшимися в нем воинами, которого втащили в самое сердце Трои ее простодушные защитники, мог оказаться пророческим иносказанием того, что ныне происходит с Англией — если, конечно, гипотеза

Хэнсона достаточно обоснована". А эта гипотеза, между тем, отлично согласовывалась с тем, что он слышал о германских приготовлениях в Бельгии и Франции — о неприступных пулеметных позициях, готовых отразить любое наступление: о военных заводах, ставших настоящими немецкими крепостями на земле Бельгии; о пещерах у Айспэ, оборудованных для размещения артиллерии, и… О, Боже! Льюис вдруг вспомнил о непонятно зачем залитых бетоном теннисных кортах, понастроенных на холмах, откуда был виден весь Лондон. И все же он не мог представить себе, что под зелеными холмами Англии скрывается целая немецкая армия. Одна лишь мысль об этом могла потрясти самое стойкое британское сердце.

Воспоминание об огненном дереве в саду наталкивало доктора на вывод, что враг, грозно затаившийся в Мидлингеме, уже проник и в Мэйрион. Размышляя об этом захолустном крае с его дикими и безлюдными холмами, густыми лесами и пустынными полями, Льюис не мог не признать, что затаившиеся под землей враги не могли бы отыскать более подходящего места для осуществления своих чудовищных замыслов. И, однако, ему снова пришло в голову, что в Мэйрионе английскому военному производству мог быть нанесен лишь самый минимальный ущерб. Или же то были меры для раздувания паники? С другой стороны, возле Хайуэя имелся большой военный лагерь. Он вполне мог оказаться объектом пх первого нападения, однако до сих пор ему не было причинено ни малейшего ущерба.

Льюис не знал, что с тех пор, как по этому лагерю пробежали объятые ужасом лошади, там постоянно гибли люди, и что теперь он превратился в сильно укрепленный район с глубокими, разветвленными во все стороны траншеями, несколькими рядами колючей проволоки и оснащенными пулеметами сторожевыми вышками.

Что обнаружил Меррит

Мистер Меррит принялся изо всех сил набираться физического и душевного здоровья. В первые два дня своего пребы-ванпя у доктора он довольствовался весьма располагающим ко сну шезлонгом, стоявшим возле самого дома, в котором он вместе с женой по утрам сидел в тени старой шелковицы, наблюдая за игрой солнечного света на зеленых лужайках и бегом кремовых гребешков на волнах, разглядывая выдающиеся далеко в море участки живописного побережья и любуясь царственно-пурпурным, издалека различимым блистанием вереска, окружавшего сверкающие на солнце фермерские домики, что виднелись высоко над морем — вдали от всех тревог и человеческой суеты.

Солнце жарило вовсю, но с востока беспрестанно веял нежный прохладный ветерок, и Меррит, сбежавший в этот покойный уголок не только от ужасов военного времени, но и от душного маслянистого воздуха крупного промышленного города, уверял доктора, что этот восточный ветер и эти чистые и ясные, почти ключевые воды, что плещут в обрамлявшие залив скалы, вдыхают в него новую жизнь. На исходе своего первого дня в Порте он плотно пообедал, и мир предстал ему в более розовом свете. Проснувшись утром свежим и отдохнувшим, он заметил Льюису по поводу вчерашнего разговора:

— Да, конечно, все происходящее способно вселить безумную тревогу в кого угодно, но лично я полагаю, что Китченер [57] уже принял должные меры, и скоро все устроится к лучшему.

Так что дата шли прекрасно. Меррит пристрастился к прогулкам но саду, полному чудесных местечек, рощиц и неожиданных сюрпризов, на какие можно натолкнуться только в деревне. С правой стороны одной из террас он открыл увитую розами беседку и впал в такой восторг, словно ему довелось заново открыть Северный или Южный иол юс. Он провел там весь день, покуривая в тени, праздно слоняясь по траве, а то и почитывая некий вздорный рассказик, наделавший много шуму в столичной прессе. В конце концов он заявил, что девонширские розы омолодили его на многие годы. На следующий день в противоположной стороне сада обнаружились заросли орешника, которые не попадались ему на глаза во время прежних приездов. I I снова ото стало настоящим открытием. В глубине тенистого орешника он увидел журчащий родник, бьющий из скалы: вокруг него, наподобие низкого свода, разросся зеленый, усыпанный росинками папоротник, а рядом пробивались к свету ростки ангелики. Меррит опустился на колешь подставил под струю сложенные лодочкой ладони и напился ключевой воды. Вечером, посиживая за стаканчиком портвейна, он сказал, что если бы всякая вода была подобна той, что бьет из родника под орешником, то все люди давно бы обратились в трезвенников. Эта вода, добавил он, в очередной раз наполняя бокал портвейном, открывает для горожанина многообразные и ни с чем не сравнимые прелести деревенской жизни.

57

Китченер, Гораций Герберт (1850–1916) — граф, английский фельдмаршал. В 1914–1916 гг. — военный министр.

Но лишь с того времени, когда Меррит отважился расширить пределы своих вылазок, он стал замечать, что глубочайший и нерушимый покой, который на его памяти царил в Мэйрионе, пронзила тончайшая нотка тревоги. С давних пор у него завелся особенно любимый маршрут для прогулок. Вот уже на протяжении многих лет он ни разу не забывал отдать ему дань. Маршрут этот пролегал вдоль скал но направлению к Мэйросу, а оттуда заворачивал в глубь суши и уводил обратно в Порт по замысловато вьющимся над Аллтом тропам. Однажды ранним утром Меррит вышел из дому и, подойдя к началу подымавшейся к скалистому берегу тропы, уперся в сторожевую будку. Перед будкой прохаживался взад-вперед часовой; он крикнул Мерриту, чтобы тот либо предъявил пропуск, либо убирался обратно на главную дорогу. Меррита эти строгости страшно раздосадовали, и, вернувшись домой, он тут же обратился к доктору за разъяснениями. Но Льюис был удивлен не менее его.