Тайная вечеря

— Это action dihect^[3], — Инженер с удовлетворением отступил от холста, который теперь напоминал то ли обои, то ли пчелиные соты, — искусство нового вгемени, а это, — он сорвал одну из полосок и бросил на заляпанный краской пол, — можешь отдать блядям из «Золотого улья» на пгокладки! — И разразился звучным нервным смехом, на минуту заглушившим даже тарахтенье поезда.

Матеуш стоял не шевелясь и, только когда Инженер подошел к следующей картине, заступил ему дорогу; они схватились, не произнося ни слова. Это были первые в моей жизни дебаты о современном искусстве. Инженер, о котором ты еще не раз услышишь, был тогда ассистентом профессора Следзя в Академии, а его диплом вошел в историю этого учебного заведения: двадцать пять закрашенных красным, исполосованных бритвой полотен комиссия оценила высшим баллом. Я стоял рядом, и, признаться, мне было страшно. В конце концов Матеуш вырвал бритву из руки Инженера, приложил лезвие к его горлу и прошипел:

— Режь на здоровье свой хер, а к моим вещам не смей прикасаться!

И только тут началась настоящая драка. Описывать ее было бы слишком долго и утомительно, скажу лишь, что дрались они всерьез, яростно и несколько раз падали на пол. Бритва, к счастью, тоже упала; в какой-то момент я сумел ее подобрать и спрятать в карман. Противники перевернули почти все в мастерской: мольберт, стулья, ночной столик, лампу, сервант и табуретку. Финал был не менее эффектным. Матеуш поднял Инженера как тяжелую деревянную колоду и швырнул в венецианское окно бывшей немецкой виллы. Представляешь, какой раздался грохот? Со второго этажа на газон полетел не только революционер. Вместе с ним вниз спланировала оконная рама и посыпались осколки.

В мастерскую ворвался сквозняк, десятки подхваченных ветром листов закружились между стенами и потолком, чтобы в конце концов, точно стая чаек, опуститься на пол.

— Имеет ли право человек по фамилии Инженер высказываться на тему искусства? — Матеуш, стоя над раковиной, смывал с лица кровь. — Я понимаю, это приметы времени — город, народные массы, машины, пролетариат, но надо же знать меру.

Я одновременно и слушал его, и не слушал, разглядывая поднятый с пола листок, на котором круги и параллельные линии складывались в некое подобие рождественской елки.

— А, это каббала! — Матеуш заметно оживился. — Наверху Корона, а в самом низу — Царство!

Он открыл следующую бутылку вина и как ни в чем не бывало принялся объяснять мне начала тайного знания.

— Самое важное — колонна равновесия, — говорил он, — но любопытно другое: Бог, прежде чем сотворить мир, вынужден был сократиться, чтобы всем хватило места. Понимаешь? Чтобы хватило места! Почему ты сказал Инженеру, что Бог не появляется? Ты в него не веришь? А может, ты атеист?

Беседа, вероятно, приняла бы чрезвычайно интересный оборот, но тут в мастерскую вошли трое милиционеров. Кто их вызвал? Конечно, супруги Зеленеки. Они жили под мастерской и, будучи необразованны и хамоваты, невыразимо страдали из-за соседства с художником. Когда-то их переселили сюда прямо из деревни; у них было одно хобби — звонить в милицию примерно раз в неделю, когда им случалось услышать нечто более громкое, чем поступь мыши, или увидеть что-то, не укладывающееся в их мозгах.

— Гражданин, — сказал сержант, — вы тут что вытворяете? Опять шумим?

Матеуш преспокойно протянул ему удостоверение личности, после чего закурил трубку и уселся в кресло, как будто плевать хотел на Зеленеков вместе со всем их подспорьем, куда входили гражданская милиция, бригады добровольного содействия милиции, районный комитет партии, клуб огородников, кружок домохозяек, районная администрация, домоуправление, а также Фронт национального единства^[4] вкупе с приходским советом.

— Скандалим? — Сержант, зажав в пальцах удостоверение, размахивал им над головой обвиняемого. — Документик-то задержать придется, получите повесточку.

Матеуш даже взглядом его не удостоил.

— Окошечки вылетают?

— Гражданин сержант, — один из милиционеров, разглядывая прислоненные к стене работы, наткнулся на изображение женской головки, из которой вырастали пышные заросли переплетенных между собой пенисов, — таких извращенцев надо прямиком в лагерь. И зачем только эти лагеря ликвидировали, елки…

— Заткнитесь, Рыдомский! — сержант неосмотрительно выдал фамилию подчиненного. — Не лезьте в политику, у вас для этого ума маловато, а вот ко мне, уважаемые, — обратился он к нам, — поступили жалобы, что вы песни распеваете!

— Мы пели «Интернационал». Как всегда, — выпалил я не раздумывая. — И прошу занести это в протокол.

— Вот именно, — вступил в разговор утопающий в клубах табачного дыма Матеуш. — «Интернационал» в протокол — безоговорочно!

В этот момент на лестнице послышался громкий топот. Инженер, можно сказать, доказал свою гениальность: человек, который, выпав из окна на газон, как ни в чем не бывало встал, отряхнулся и отправился в близлежащий бар «Лесной», где быстро опрокинул пару стопок и вернулся в еще лучшей форме, дабы продолжить миссионерскую деятельность, должен был — вне всяких сомнений — обладать мощным категорическим императивом.

— Кугва! — Он бросился обнимать сержанта и осыпать его слюнявыми поцелуями. — Авангагд и милиция — наилучшая коалиция! — И молниеносно — не встретив сопротивления — проделал то же самое с двумя другими милиционерами: видно, был у него талант к шутовству такого рода, да и соответствующие приемы недурно отработаны. Затем, выйдя на середину мастерской, раскинул руки, будто собираясь взлететь, и воскликнул: — Это я в окно… я! Сам, кугва, по своей воле! И называется это экспегимент! Не понимаете, дубины? Вам, конечно, такое искусство не по нутгу, вегно? Однако будущее за ним! А не за этим, — он показал на прислоненные к стене подрамники с еще не законченными работами. — Не за этим. — И высморкался на пол, стараясь попасть поближе к холстам, что явно понравилось милиционерам.

Когда они наконец ушли — сержант еще произнес на прощанье несколько протокольных фраз, — Матеуш заявил Инженеру:

— Убирайся. И не смей больше приходить. Слышишь? Чтоб ноги твоей здесь не было!

Тот даже не обиделся. Налил себе полный стакан вина, выпил залпом, захихикал и ушел, бормоча:

— Еще посмотгим, чья возьмет.

К прерванному разговору мы вернулись, вооружившись лобзиком и древесно-волокнистой плитой. Матеуш веревкой измерил окно и, придвинув к нему табуретку, сказал:

— Самым главным было движение света! Искра, скользнувшая вниз. Так, по крайней мере, утверждают каббалисты.

— Это трудно себе представить, — я усердно пилил плиту, поддерживаемую Матеушем, — но еще труднее вообразить Большой взрыв.

— А знаешь ли ты, — Матеуш сменил меня и взялся за лобзик, — какова была плотность материи перед вспышкой?

— Десять в пятой степени грамм на кубический сантиметр, — отчеканил я. — Точка меньше булавочной головки. И из нее все образовалось. Даже эта чертова плита, мы с тобой, трава, облака, солнца, галактики, всё. Разве такое возможно? А нас заставляют в это верить. И хорошо бы только попы, нет — и ученые тоже.

— Большой пегдёж, — спародировал Инженера Матеуш, — космическое извегжение спегмы!

А когда мы наконец приладили плиту на место выбитого стекла, несколькими штрихами изобразил на ней колонну равновесия и рядом еще две: милосердия и суровости.

— Эта схема, — пояснил он, — давно не дает мне покоя, хотя я не сомневаюсь, что она создана всего-навсего игрой воображения. Неукротимое человеческое любопытство, ни больше и ни меньше.

Потом мы вышли из мастерской. Помнишь мостик над ручьем? Небольшой такой ручеек на дне глубокого оврага, который тянется через весь город от того места, где заканчивается улица старых вилл и особняков, до самого моря. На мостике Матеуш, шедший впереди, вдруг остановился, обернулся и, нацелив на меня палец, сказал громко, едва ли не крикнул: