Тайная жизнь
Шрифт:
Все отношения, не только половые, в некотором роде просеяны через исходное сексуальное сито, которое воспроизводит общество, пускай даже никто из его членов никогда не имеет об этом истинного или хотя бы неопровержимого представления.
Там, где жизнь, входя через широко распахнутую двустворчатую дверь (гетеросексуальность репродуктивного объятия и личная смерть), хотела освежить, обновить, разнообразить виды, общество хочет воспроизвести, повторить, гомогенизировать, отождествить, патриотизировать, укоренить.
Аргумент V. Всё есть секс. Всё есть политика. Всё есть речь. Всё есть родство. Эти четыре предложения выражают
<…>
Аргумент VI. Можно дать определение человеку: сексуальность, подчиненная группе и языку.
Любовь — это бунт.
Любовь гордо отвергает стремление человеческих сообществ держаться подальше от той сексуальности, которая имеет хождение в животном мире, — по крайней мере такой она кажется людям.
Любовь — это то, к чему человеческое общество применяет санкции.
С точки зрения всех других обществ приматов, человеческое общество определяется как животное общество, пожертвовавшее частью своей сексуальности в пользу общественного блага.
Ребенок всегда в большей или меньшей степени предок по отношению к своим родителям, поскольку член его отца готовит ему место в завораживающем теле его матери, в свою очередь завороженной его собственным отцом.
Глава двадцать пятая
Есть д у хи, которые ищут зеркала. Я специально выбираю древнюю формулу, которую использовали колдуны. Есть люди, везде ищущие одобрения. (Или не-осуждения.) Бог — это взгляд. Страшный суд — это взгляд.
Все мои друзья, говоря, забывают о себе. Их мысль обнажена.
Вот почему лучший способ размышлять — это писать.
Так, однажды я понял, почему мне так мучительно выступать на телевидении по случаю выхода новой книги.
Все, кто знает, что за ними наблюдает глаз камеры, не могут рта раскрыть, поскольку находятся под взглядом другого.
Они говорят, но как завороженные. (Само собой, я тоже подвержен этой напасти.) Они говорят так, чтобы угодить обществу. Они входят в кадр. Колени дрожат. Язык одеревенел, надо выбирать выражения, принятые нормы запрещают задушевный тон, слова засыхают на губах и кончике языка.
Всегда бесполезно слушать людей, которые знают, что на них смотрят. Они не говорят. Внутри их говорят те, кто на них смотрит, а они лишь подчиняются.
Я переписываю эту теорему как пароль: всегда бесполезно слушать людей, которые знают, что на них смотрят.
Трудно помешать водам сомкнуться.
В греческом языке слово «сын» единосущно слову «отец»: оба они воплощение одной, предшествующей им субстанции.
Сын омонимичен отцу. Через патроним, родовое имя, которое он наследует, он получает легенду, общую для всех его предков. Французские короли отличаются лишь номерами. То же и великие японские художники.
Сын — это знание-припоминание отца. Производство схожих образов — это копуляция. Дети — живые изображения отца. Вылитые его портреты, единосущные, гомоморфные, омонимичные. Для всех малышей существует лишь один патроним. Влюбленный, который станет отцом, — это художник, чья единственная краска — белесая сперма, переходившая
из тела в тело у всех предков, начиная с зари времен и первой животворной волны Панталассы.Symbola. Древние китайцы, по сравнению с древними греками, удваивали символический эффект, говоря о «соединении двух кусков разбитого зеркала». Поскольку отражение в зеркале — что-то вроде сходства отцовских черт с сыновними. (Сходство ведь тоже переходит, но не как с одного образа на другой, а как с лица на отражение, проходящее сквозь тело женщины после объятия и возникающее в гнезде ее лона.)
Эта символизация добавляется к воссоединению осколков куска полированной и расколотой надвое бронзы, узнающих друг друга.
Яркая зелень мхов отсвечивает на лице путника, по ним ступающего.
Что мы ищем в пейзажах?
Ищем что-то, что нас гложет.
Что есть море? Гора? Что есть небо? Что есть солнце? Зачем мы ищем вокруг себя нечто столь огромное, столь мало пропорциональное нашей форме и нашему миру, столь странное по сравнению с формой нашего тела?
Может быть, все это напоминает нам живущие в нас формы наших предков? Но для тех, кто жив, предки повсюду: даже леса и шквальные ливни — наши прародители.
Вплоть до пролетающих облаков.
Вплоть до звезд.
Зачем вглядываемся мы в горы и небо, словно они так же неповторимы, как лица? Может быть, они, так же как смерть, еще до нас входили в условия человеческого существования?
Подобно смерти, пейзажи завораживают нас, чтобы сделать частью себя.
Кстати, о завороженности: у уха есть музыка. У глаза — живопись. У смерти — прошлое. У любви — обнаженное тело другого. У литературы — собственный язык, сведенный к молчанию.
Глава двадцать шестая
Синагога Эль-Гриба
Когда мы поехали в Карфаген, мне прежде всего хотелось увидеть Утику [84] . Мне хотелось увидеть древний Фисдр [85] . Затем мы сели в самолет. Мы направились в Эр-Рияд.
84
Утика— древний город на северном берегу Африки, к северо-западу от Карфагена. Основан около 1100 г. до н.э.
85
Фисдр— современный Эль-Джем в Северной Африке.
Неожиданно шофер такси остановил машину на пустынном шоссе. И, гордясь собой, обернулся к нам. Он сообщил, что не подъедет ближе к указанному нами месту.
Синагога Эль-Гриба была основана за тысячу двести лет до хиджры. Она считается самой древней синагогой из сохранившихся на земле.
Водитель остановил машину на отдаленной площади. Мы вышли. Мы были в предместье Хумт-Сук. Мы долго шли по улицам под палящим солнцем, а М. ненавидит ходить. Но она ускорила шаг. М. шла впереди меня. Нам удалось проскользнуть мимо солдат, которые охраняли синагогу, окружив ее молчаливой цепью, плотной, как жара. Они не запрещали нам пройти, однако не соизволили нарушить свой строй.