Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

За малые деньги можно было купить предметы по-настоящему бесценные… Один яркий пример: некий шустрый деятель купил скрипку Страдивари всего за четыреста долларов. Через некоторое время он продал ее в Нью-Йорке за… полтора миллиона зеленых.

Подобным же образом обошлись и с остальным царским имуществом.

Отдохнуть душой можно было только зайдя в книжную лавку. Одна лавка привлекала Шебаршина особенно — лавка Ноубари. Все на той же улице Манучехри. Ноубари — Шебаршин описал его так: «кругленький, длинноносый старик в черном пиджаке и традиционной персидской шапке пирожком из черного каракуля, с легким акцентом говорит по-русски», — когда-то, еще в тридцатые годы, жил в СССР, в Кировабаде, имел двойное гражданство, советское и иранское.

Потом наступили времена, когда иметь двойное гражданство стало нельзя, нужно было оставить у себя один паспорт, и Ноубари советскому паспорту предпочел иранский.

По-русски Ноубари говорил с небольшим акцентом:

— Пажаласта, заходите! Смотрите! За просмотр денег не берем, выбирайте!

Несколько картонных ящиков с книгами у него обычно бывали выставлены на тротуаре, изредка прохожие останавливались, рылись в них, да еще у дверей лавки наподобие колонн были выстроены высокие стопки книг — такие высокие, что к ним боязно было прикасаться — могли завалиться. Поскольку Ноубари читал только на фарси, то одна колонна книг состояла из томов, написанных на фарси, вторая — на всех прочих языках: тут были и французские книги, и английские, и немецкие, и русские, — словом, всякие.

С улицы было видно, что лавка у Ноубари полностью забита книгами, они были беспорядочно свалены в груды, в углах лавки груды выросли до самого потолка. Шебаршин разобрал все книги на тротуаре, переложил из ящика в ящик, потом перебрал колонны, пару книг отложил, щедро заплатил за них и начал с вожделением поглядывать на нутро лавки, на книги, находящиеся там, — очень хотелось попасть туда, перебрать небрежно сложенные тома, понюхать, чем пахнут старые, ломкие от времени желтые страницы.

Но Ноубари не очень хотел пускать туда гостя, непонятно даже, чего он боялся, — то ли того, что русский книгочей найдет там запрещенную литературу, то ли того, что небрежный беспорядок, царивший в лавке, он превратит в порядок, а это было старику не по нутру…

В общем, Ноубари сопротивлялся. Шебаршин, пришедший в лавку во второй раз, в третий, в четвертый, всякий раз уносил купленные книги, то есть он постепенно становился постоянным клиентом Ноубари. Потерять такого клиента нельзя — мигом перехватят, на улице Манучехри букинистических лавок несколько. Поразмышляв малость и почесав темя под каракулевым пирожком, старик решил впустить покупателя внутрь лавки — пусть поковыряется в завалах.

— Пажалста, заходи, гаспадин!

Позже Шебаршин написал следующее.

«Я ныряю в темную узкую дверь, натыкаюсь на завал. Хозяин включает свет — желтую слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный книжный ад, куда брошены за какие-то грехи сотни и тысячи этих лучших друзей человека. Стеллажи до самого потолка, рухнувший под тяжестью стол в середине этого склада (всего в нем квадратных метров пятнадцать-шестнадцать), книжная залежь на полу по колено, а кое-где и по пояс. Ноубари — жадюга и старьевщик по натуре. Вместе с книгами валяется скелет старого радиоприемника, изодранные абажуры, половинка нового плаща, изношенные брюки и один ботинок, пара сломанных стульев, окаменевший кусок лаваша (он пролежал около двух лет, я специально следил за ним), несколько пластмассовых канистр с керосином и помятое ведро».

Шебаршин дал точный портрет старой книжной лавки, насквозь пропахшей пылью, бумажным рваньем, мышами, столярным клеем, которым раньше обрабатывали корешки тяжелых толстых книг; ощущал он себя в этой лавке, среди завалов, как рыба в воде. Только вот пыли было слишком много — мелкой, будто мука, какой-то едкой и очень противной. Шебаршин лишь посмеивался над собой, говоря, что «входил в лавку довольно респектабельного вида человек, а через два-три часа выходила оттуда растрепанная, перепачканная, неизвестного цвета кожи личность».

Результаты раскопок, как он потом признавался позже, были незначительными, даже разочаровывающими, а вот процесс… Процесс захватывал по-настоящему. Шебаршин готов был отказаться даже от хлеба — перетерпеть это, лишь бы покопаться в книгах. Ах, какое это было блаженство! Его, кажется, и сравнить нельзя было ни с чем.

Книги были сухие, бумага потрескивала, от времени она стала ломкой, горела, как порох — патроны можно было набивать, и зимой была опасность: вдруг груды книг загорятся? Полыхать будут так, что ни покупатели, ни сам почтенный господин Ноубари не успеют выскочить на улицу.

Все дело в том, что Ноубари хранил керосин не только в закрытых канистрах, но и открыто — в ведрах; керосин был товаром редким, очень нужным, поэтому, если уж удавалось запастись им, то заполнялись все емкости, что имелись, и не только канистры — Ноубари готов был налить керосин даже в казан, в котором обычно варил плов…

Весь добытый запас он держал в лавке, среди книг. Когда было особенно холодно, он прямо среди полупудовых томов ставил керосинку, врубал ее на полную мощность. Шебаршин тогда обязательно делал прикидку, как лучше будет покидать помещение, если вдруг вспыхнет огонь. Очень часто приходил к мысли, что не успеет добежать до двери, но все равно азарт книгоискательства был сильнее всех опасений, вместе взятых.

Вторая книжная лавка, в которую Шебаршин заглядывал также очень часто, располагалась на той же улице, ведомой каждому тегеранцу Манучехри. Владел этой лавкой исфаганец Пазуки — «настоящий перс», как охарактеризовал его Леонид Владимирович, — «хитроват, словоохотлив, разумен, любознателен, вежлив, предупредителен».

Родной брат Пазуки командовал гарнизоном исламских стражей в небольшом курдском городке Ошновие, сам Пазуки принадлежал к тем, кто изо всех сил поддерживал непутевую хомейнистскую власть и при всяком удобном случае готов был оказывать ей услуги. Шебаршин это хорошо знал, как знал и то, что при случае Пазуки готов будет отволочь его в первый же околоток, но это не мешало покупать у исфаганца книги, тем более что плату за них тот взимал не самую великую.

Пазуки был всегда приветлив. Когда Шебаршин появлялся у него, Пазуки обязательно предлагал ему стаканчик чая — приторно-сладкого, густого, если окунуть в чай палец и приложить к носу, то палец обязательно приклеится так, что не оторвешь. Но очень скоро Пазуки перешел на чай с сахаром вприкуску: в Тегеране происходили большие перебои с поставкой продуктов… И все благодаря горластой и очень разбойной исламской революции.

В ответ Шебаршин, как правило, предлагал американскую сигарету «Уинстон», хозяин же вежливо морщил лицо — не принимал ничего американского… Настоящий революционер!

Хоть и приходилось раскапывать завалы и перекладывать с места на место никому не нужные кипы брошюр с изображением автомата, окровавленного кулака и полумесяца — их в каждой лавке был перебор, — горы учебников и старых технических справочников, и изрядно попыхтеть при этом, но это стоило делать: иногда попадалось что-нибудь дельное. Порою очень даже дельное — например, книги по истории Персии, воспоминания и путевые заметки Корда, Косоголовского, Краснова, Лошницкого, Медведева, Смирнова, одно из первых изданий «Семи столпов мудрости» Лоуренса, томики Олдингтона, который Лоуренса не переносил на дух… Читать все это было весьма интересно. Шебаршина вообще интересовало все, что касалось прошлого страны, в которой он пребывал, как интересно было отыскать истоки психоза, свалившегося, будто чума, на интеллигентных иранцев. Интересно было и другое — вычислить, угадать: чем все это кончится?