Тайны Лубянки

Но нет, она предпочитает мерно плыть по течению. Ни учеба, ни служба – не прельщают Ядвигу. Ее вполне устраивает роль племянницы рыцаря революции, дающая гарантированно спокойную жизнь.

К чему пришла она к своим 39-ти? Чего добилась? Что осталось у нее за спиной? Пожалуй, ничего, кроме пяти неудачных браков и такой же неудавшейся личной жизни.

Так стоит ли удивляться, что, когда на пути ее оказался такой опытный и опасный человек, как Борис Венгровер, она поначалу не сумела, не смогла раскусить его, а потом, узнав всю правду, безропотно ему подчинилась, понимая даже, в какую историю ввязывается.

Ядвига думала, что Венгроверу была нужна как женщина. Оказалось же, что ему была нужна племянница самого Дзержинского, вдобавок обладающая отдельной квартирой с телефоном, что в предвоенной Москве являлось большой редкостью…

Весной 1938-го Борис неожиданно исчез. Никто из ребят не знал, что с ним случилось, и Ядвига заподозрила недоброе. Мысли напрашивались сами собой.

Сколько уже знакомых ее, бывших сослуживцев по Наркомату обороны, да что сослуживцев – даже старых, заслуженных чекистов, соратников дяди – исчезли в одночасье. Открывая свежий номер газеты, никогда не знаешь, кто сегодня окажется новым «врагом народа». Людей забирали тысячами.

Брат Бориса тоже был арестован – на родине, в Иркутске. Якобы он оказался шпионом. Забрали отца – старого политкаторжанина – у Изи Дворецкого. Может быть, и Борис сидит сейчас где-то на Лубянке в сыром и мрачном подвале?

Почти год Ядвига ничего не знала о его судьбе. Борис появился так же внезапно, как и исчез (таинственная неожиданность – это было вообще в его характере).

Раздался звонок в дверь. Открыла. На пороге он – ничуть не изменившийся, только в смоляной шевелюре появились седые волосы.

От удивления она даже потеряла дар речи. Застыла на пороге, точно соляной столп.

О том, где пропадал он этот год, чем был занят – Борис не говорил. Как обычно отшучиваясь, уходил от вопросов. Почему – она поймет лишь потом.

Устроился на службу. Снова – учителем физкультуры в 309-ю школу – рядышком, на Кировской. Часто приходил с работы довольный, рассказывал о своих педагогических успехах. Дети его любили, и Ядвига понимала: человека с такой обескураживающей улыбкой невозможно не любить…

Стоп. На этом месте я, пожалуй, прервусь – может быть, даже чуть позднее, чем это следовало бы сделать. Настала пора кое-что объяснить.

Нет для историков более запутанной эпохи, чем тридцатилетнее сталинское правление. Казалось бы, с тех дней минуло совсем немного лет, а вот поди ж ты: и в революции, и даже во временах царствования Романовых – нам, сегодняшним, разобраться подчас куда как легче, чем со своим недавним прошлым. И вовсе не потому, что никаких документов и свидетельств эта эпоха после себя не оставила: наоборот, как раз всевозможных бумаг унаследовали мы с лихвой, только вот документов – в подлинном значении этого слова – нам почти не досталось.

Documentum – в переводе с латыни означает: доказательство, свидетельство. Но чему свидетельствуют дошедшие до нас документы? Доказательством чего они служат?

Ко всем своим многочисленным титулам и регалиям – лучший друг советских детей, великий кормчий, гениальный полководец и прочая, прочая – товарищ Сталин, несомненно, обладал еще одним: он был величайшим режиссером всех времен и народов.

Сталин поставил грандиознейший, беспрецедентный спектакль, где сценой служила одна шестая часть суши, а в ролях было занято все без исключения население Советского Союза.

По одному лишь мановению режиссерской руки менялись направления рек и судьбы целых народов. Уходили в небытие недавние герои и кумиры. В одночасье переписывалась история страны – не только вчерашняя, но и сегодняшняя.

Официальная пропаганда регулярно бичевала формалистов, но в действительности главным формалистом страны был товарищ Сталин, ибо, как и всякого тирана, сильнее всего его заботила внешняя форма режима. Его режима.

Он хотел прославить свое имя в веках, остаться в памяти вечно, потому-то и возводил помпезные высотки. Обкладывал мрамором станции метро. Пытался выстроить самое гигантское сооружение в мире – уходящий в небеса Дворец Советов.

Сталин знал, сколь недолговечна человеческая память. Лагеря, репрессии, голод – все это забудется очень скоро, раньше даже, чем уйдет из жизни последний зэк, а колонны и памятники останутся на века. Именно по ним – по высоткам, по фильмам Пырь-ева⁸ и Александрова⁹, по романам Бубеннова¹⁰ и Бабаевского¹¹ бу-дут судить грядущие поколения о сталинской эпохе; и не низкорослым, рябым колчеруким грузином будет представать он перед потомками, а таким, как изобразил его на экране русский красавец-великан Алексей Дикий¹².

Этот сталинский стиль проявлялся во всем: от передовиц «Правды» до уголовных дел, и наше дело, к сожалению, тоже не стало исключением.

Что в нем правда, что вымысел – сейчас понять уже практически невозможно. Слишком хорошо представляем мы, как верстались дела на Лубянке, а посему волей-неволей нам приходится вторгаться в область исторических догадок, домысливать то, что осталось за кадром.

Конечно, не все. Некоторые обстоятельства никаких сомнений у нас не вызывают.

Хотя бы то, что Борис Венгровер, красавец и педагог, был совсем не тем человеком, за которого себя выдавал…

Маленький кабинет целиком был наполнен злобой. Она струилась в воздухе вместе с сизым табачным дымом, и, казалось, завесу эту можно было даже потрогать рукой…

Черт дернул Архипова завернуть в этот день на Пушкинскую. Главное, обидно – выйди он хотя бы минут на 10 раньше, ничего бы и не случилось. Сидел бы уже сейчас за столом, гулял, как все нормальные люди.

И вот на тебе – в свой профессиональный праздник, в День чекиста, вынужден теперь валандаться с каким-то воришкой.

Как нарочно, в дверь то и дело заглядывали сослуживцы, зазывали к себе – в соседних кабинетах разливали уже, под нехитрую общепитовскую закуску, хрустящую, только с мороза водку – в этот день начальство смотрело на все сквозь пальцы. От желания скорей присоединиться к товарищам Архипов торопился, заполнял протокол неровно, будто китайские иероглифы, прыгали по странице кривые строчки…