Тайны Питтсбурга

— Письмо! — воскликнул я.

— Да, я знаю, и мне очень стыдно. Артишок. Иди сюда, — позвала она, потянув меня назад за плечи. — Я даже не помню, что там нагородила. Наверняка всякую глупость.

— Нет!

— Тебе так не показалось?

— Нет! В смысле… — Я встал, пристыженный, и принялся оглядываться в поисках своей брошенной на пол рубашки. Сделал глубокий вдох. — Я его потерял.

— Арт!

— Нет, я хочу сказать, оно у Кливленда. — Рубашка оказалась в другом конце комнаты. Сигареты лежали в ее кармане, и я какое-то время копался в полупустой пачке. Что угодно, лишь бы не встречаться с ней взглядом.

— У Кливленда? А почему оно у него?

— Я верну его, не волнуйся. Он взял его совершенно случайно. — Вспыхнула спичка. — А я с тех пор его не видел. Он это… был занят.

— Я недавно его видела, — медленно произнесла она. — Он ничего об этом не сказал.

Только тогда я повернулся к ней:

— Видела Кливленда? Где?

— Только он вел себя как-то странно. Арт, а он, случайно, не прочитал мое письмо?

— Странно? Что он делал?

— Арт, Кливленд читал мое исключительно личное письмо? — Она уже стояла на ногах, уперев руки в голые бока и тряхнув своими разлетающимися волосами. Из комнаты ушел почти весь свет.

— Нет, — ответил я. — Конечно нет.

— Это хорошо. — Она подошла, взяла мое лицо в ладони и поцеловала. Я только что затянулся. Наши губы разомкнулись, и тогда я осторожно выпустил дым, ненавидя себя за то, что снова солгал и с трудом дождался окончания поцелуя. — Наверное, это не имеет никакого значения, — добавила она.

— Видишь ли, к этому моменту он уже вполне мог его прочитать, — робко предположил я. — Ты же знаешь Кливленда.

— Это уже не важно. — Она снова меня поцеловала — беззаботно чмокнула в губы, отпуская на свободу. — Я умираю от голода. Давай закажем пиццу? Как ты на это посмотришь?

Одетые лишь наполовину, мы сидели на противоположных концах подоконника, соединив ноги, и глядели на улицу — высматривали разносчика пиццы.

— Последнее время я много гуляла, — поделилась она, проводя пальцем по моей голени. — Долгие, долгие прогулки. С тех пор как… с тех пор как начались проблемы. Иногда это помогает мне все обдумать. Иногда я просто иду и иду без единой мысли в голове.

— Одна? — Мне было трудно представить Флокс, которая отправляется на долгую экскурсию или вообще куда-нибудь отправляется в одиночестве.

— Да, одна. За последнее время я свыклась с одиночеством.

— Прошло всего десять дней. Флокс. Тебя послушать, так я успел обогнуть мыс Горн.

— Ну, мне тяжело дается одиночество. Это были долгие десять дней.

Она отвернулась, делая вид, что смотрит на двух скачущих по лужайке дроздов. Сначала я видел только ее профиль, этот контур, который знал так хорошо, и тусклый свет, падающий ей на ухо, массу знакомых теней и бликов, черноту вдоль крыла ее прямого носа, блеск тонкого пушка над верхней губой. И он нравился мне, как всегда, ее профиль, так что я пододвинулся поближе, чтобы всмотреться в него, окинуть быстрым, но пристальным взглядом, как репродукцию в альбоме, чтобы увидеть одновременно и целое, и детали, запечатлеть в памяти правильные черты и тот египетский эффект, что создавали чуть островатый подбородок, дивный переход от уха к челюсти и линия скулы. Я смотрел, и это уже был не профиль, потому что профили на самом деле не существуют сами по себе; это было лицо Флокс, и я любил его. Потом я неожиданно заметил движение: дрогнула ее нижняя губа, затрепетали ноздри, по щеке потекли слезы, и я разглядел, что она притворялась, будто наблюдает за птицами на траве.

В постели той ночью все снова было шумно и быстро, и она опять взяла всю инициативу на себя; и я вдруг понял — наверное, это было неизбежно, — что стою на четвереньках, так-то вот; я распластался и уткнул лицо в подушки. А она странным звонким голосом, который прорезал любую преграду, посетовала, что не может меня трахнуть, — должен же быть какой-то способ; и что-то примитивное глубоко во мне вздрогнуло и очнулось. Я перекатился на бок, задыхаясь, и впал в ступор. Флокс начала всхлипывать, а я гадал, разжимая кулаки, что заставило ее плакать: страх перед собственным желанием, его невыполнимость или, напротив, осознание того, что оно вполне возможно, потому что я каким-то образом изменился.

— Я не то хотела сказать, — произнесла она и упала на кровать.

— Все в порядке, — ответил я.

Встав рядом с ней на колени, я перебирал пальцами ее посветлевшие волосы. Я говорил ей слова, которые тут же пропадали из памяти. Через десять минут мы начали все сначала, и хотя мне хотелось, чтобы на этот раз все вышло нежнее и медленнее, хотелось держать ее в объятиях и длить наслаждение, немедленно завязалась борьба; мы кусались и вскрикивали; я — опять неожиданно для себя — поставил ее в позу, которую недавно принял сам. Я разглядывал так и этак ее поблескивающую спину до взлохмаченного и далекого затылка.

— Можно? — спросил я.

— Ты хочешь?

— Можно?

— Да, — сказала она. — Быстрее. Сейчас.

Я забрался в битком набитый ящик туалетного столика и выудил оттуда баночку с холодным вазелином, приготовил все, как меня учил Артур, но, как только вошел в узкое и такое невыразительное отверстие, растерялся, потому что просто не понимал, что делать дальше; это не было ни правильно, ни неправильно, а, скорее, и так и этак, но смущало меня, отбивая всякое желание, и я сказал:

— Это ошибка.

— Нет, все правильно, — возразила она. — Давай, ах! Действуй. Медленно, детка.

Когда мы закончили и повалились на кровать без чувств, она заметила, что было больно, но приятно, что это пугает, как только может пугать секс. Я сказал, что знаю. Мы замолчали. Я почувствовал, как она отяжелела, прислушался к медленному и ровному ритму ее дыхания. Я выскользнул из кровати и принялся искать свою одежду. Поспешно одеваясь в темноте, натягивая носки, я чувствовал себя необычайно счастливым, как будто встал в три ночи, чтобы пойти в поход или на рыбалку, и мне оставалось только упаковать приготовленные бутерброды и яблоко. Я решил не оставлять никакой записки.

На полпути домой, под ясным звездным небом и фонарями без ореолов, я все еще не имел в голове хотя бы одной связной мысли, плана дальнейших действий, как вдруг понял, что забыл спросить Флокс о Кливленде, о том, что такого странного он сказал или сделал, и осознал, что меня это не волнует. Я сплюнул и в глубине души пожелал, чтобы лето скорее закончилось. И сразу же пришло чувство стыда; я даже прикрыл рот, будто только что богохульствовал. Однако на меня накатило сильное желание уехать, сесть этим же утром на самолет и улететь в Мексику, как когда-то сделал Артур, и жить беззаботно в маленьком розовом отеле, или махнуть в Италию и все слепящие дни напролет спать на полуразрушенной вилле, или сесть на поезд и раствориться в пустынных пространствах Северной Америки. Я бы общался только с проститутками и барменами. И посылал открытки без обратного адреса.

— Нет, — сказал я вслух. — Не сдавайся. — Но я все еще продолжал самозабвенно мечтать о тех местах, куда мог бы поехать, и о простой жизни, которую вел бы там, когда, подойдя к двери, услышал телефонный звонок.

— Как Латроуб? — спросил я.

— Ты гулял?

— Да, гулял… — Я уже собрался было солгать, но тут же с удручающей ясностью увидел последствия любой глупой лжи, которую мог сплести. Я только снова втянул бы себя во всю эту утомительную чепуху с вождением за нос Артура и Флокс. Я вздохнул, посмотрел на часы и сказал, что ему стоит прийти ко мне.