Тайны политических убийств

Поведение Богрова на предварительном следствии нельзя не признать мужественным. Его показания свидетельствуют о том, что он решительно отстаивал свои взгляды, смело и безбоязненно вступал в конфликты со следователем, за которым стояли весьма заинтересованные в его показаниях охранка и всесильная следственная власть, которых эти показания «не устраивали». Версия, что в недрах охранки зрел направленный в сердце царизма террористический план анархистского подполья, что руководитель киевского охранного отделения H. Н. Кулябко был злостно обманут и вследствие своей «политической слепоты» стал вольным или невольным соучастником убийства Столыпина, доводила жандармское управление и прокурорский надзор до неистовства.

Богрова, однако, это не смущало. У него было лишь одно желание: любой ценой добиться признания, что убийство Столыпина он совершил сам, без чьего-либо соучастия. Похоже было на то, что он добивался права умереть на виселице с тем, чтобы оставить в народе память о себе как о революционере, который по молодости и неопытности запутался в тенетах охранки, но который во искупление своей тяжкой вины перед народом и революцией сознательно пожертвовал собственной жизнью.

Поведение и политические настроения Богрова в петербургский период его жизни действительно были особенно путаными и противоречивыми. Но ему одному была, видимо, ясна внутренняя логика отдельных, внешне противоречивых проявлений его бытия, если он смог заявить следователю: «Может быть, по-вашему, это нелогично, но у меня своя логика». Но в чем состояла эта «своя логика», в протоколе, который вел следователь, указаний не имеется. Быть может, это объяснение сознательно не было записано, так как оно отнюдь не могло доставить охранке и стоявшему за ним жандармскому управлению удовольствия, так как состояло, по всем данным, в том, что он, Богров, вернувшись к своим старым анархистским взглядам, уже более не считал себя связанным с охранкой, давно с ней связи не поддерживал и во избежание возможного рецидива перебрался из Киева в Петербург. Но такое объяснение было самым неприемлемым для тех, кто отныне распоряжался его жизнью. Царизму при данной ситуации было желательно видеть в Богрове не политического врага, в его выстрелах не выражение ненависти к самодержавию, а обыкновенный эксцесс своекорыстного, трусливого филера.

Так или иначе, но в 1910 г. все помыслы Богрова были направлены на эмансипацию себя от охранного отделения и искупление своей тяжкой вины любой ценой.

Роковая «легенда»

Но мечтам Богрова не удалось сбыться. Неожиданно в Петербурге он был вызван к начальнику местного охранного отделения барону фон Коттену. Богров понял, что все надежды его и расчеты рухнули и что ему вовек не вырваться из когтей охранки. И он принял дерзкое решение: пойти на это и дальнейшие свидания, но уже в иных целях. Вот что по этому поводу показал Богров: «Вскоре по приезде в Петербург, в июле 1910 г., я решил сообщить петербургскому охранному отделению вымышленные сведения для того, чтобы в революционных целях вступить в тесные отношения с этим учреждением и детально ознакомиться с его деятельностью».

Из дальнейших показаний Богрова известно, что вымышленные сведения представляли собою «легенду» о некоем Николае Яковлевиче, личности, никогда в природе не существовавшей, который якобы прибыл из-за рубежа в Петербург с целью убить кого-то из высоких царских сановников. Ввиду особого интереса, который проявил фон Коттен к этому сообщению, Богрову пришлось четыре месяца импровизировать на эту тему, нагромождать одну небылицу на другую, чтобы удовлетворить требованиям острого и правдоподобного детектива. Нелегко, видимо, было Богрову вступить на путь грубой дезинформации и обмана охранки, зная, что продолжать этот обман до бесконечности невозможно и что наконец наступит момент, когда потребуют предъявления живого «Николая Яковлевича». Тогда — крах всей жизни, виселица.

В ноябре 1910 г. Богров заболел и по совету врачей уехал лечиться на юг Франции. Здесь он не встречался ни с кем из зарубежных анархистов и весь свой досуг, надо полагать, посвящал разработке всевозможных планов развития сюжетных линий выдуманной им «легенды», мысленно привыкая к балансированию на грани жизни и смерти. Показание Богрова от 2 сентября обращает на себя внимание не только своим содержанием, но и тем, как оно записано. В нем указывается, что Богров «решил сообщить фон Коттену вымышленные сведения». Когда же и в связи с чем возникло это решение? Было ли оно инициативным или являлось вынужденным, ответным? Если считать его инициативным, то все поведение Богрова становится явно несообразным, направленным на бесславное самоубийство, без видимой пользы и осязаемого смысла. В самом деле, как можно связать в единую логическую цепь такие факты, как добровольное оставление родного города, тем более ценой краха собственной карьеры, разрыв связей с киевской охранкой, с тем чтобы, переехав в Петербург, добровольно, по собственной инициативе и без видимой цели явиться к начальнику петербургской охранки и сообщить вымышленные сведения о готовившемся террористическом акте над Столыпиным или министром просвещения Коссо? Разве Богров, имевший до этого опыт работы в киевской охранке, не мог не учесть, что сообщенные им сведения при первой проверке скандально распадутся, как карточный домик? И еще одно неразрешимое недоумение. В протоколе допроса записано: эти вымышленные сведения Богрову понадобились, чтобы «в революционных целях вступить в тесные отношения» с петербургской охранкой и «детально ознакомиться с ее деятельностью».

Зачем понадобилось Богрову изучать деятельность охранного отделения, притом в труднодоступном, петербургском варианте, когда эту «науку» он мог постичь в «обжитом», легкодоступном и не менее интересном «для революционных целей» киевском варианте? Нет, в приведенных сжатых и тщательно отработанных записях следователя кроется важный и глубокий смысл, который лишь замаскирован фразеологией опытного следственного протоколиста. Окончательно поняв, что принесенная им жертва добровольного остракизма не оправдала себя, что до конца своих дней ему придется влачить существование филера и что вовек ему уже не добиться общественного признания, Богров принял самсоново решение: «погибнуть вместе с филистимлянами».

Так появилась фантасмагория о «Николае Яковлевиче», которую он на протяжении четырех месяцев пребывания в Петербурге «творчески» и изобретательно развивал перед руководителем охранки, плененным россказнями Богрова о могущественном его влиянии в мире террористов. Этим способом Богров надеялся глубоко и прочно проникнуть в дебри именно петербургской охранки, обеспечивавшей безопасность всех министров и других важных сановных лиц, чтобы верно наметить точку и способ нанесения удара. С этого момента над Столыпиным нависла реальная смертельная опасность.

Изучение следственных материалов приводит к выводу, что следователь Фененко пренебрегал истиной, когда дело касалось того, как Богров одурачил «легендой» жандармских начальников, над которыми нависла угроза судебной расправы над Кулябко и административной — над фон Коттеном. Только этим, надо полагать, объясняется следующая запись в показаниях Богрова: «Задумав сообщить петербургским жандармским властям вымышленные сведения, я написал Кулябко письмо, в котором сообщил, что у меня есть важные сведения, запрашивал, его, куда мне сообщить.

На это письмо я получил телеграфный ответ с указанием, что мне нужно обратиться к петербургскому начальнику охранного отделения фон Коттену». Но этого не подтвердил Кулябко. Допрошенный по этому вопросу 5 сентября, он показал: «Когда Богров окончил университет и переехал в С.-Петербург, он стал там работать в С.-Петербургском охранном отделении. Насколько я помню, я, кажется, телеграфировал о Богрове начальнику Санкт-Петербургского охранного отделения фон Коттену, и, кажется, при личном свидании с фон Коттеном, я дал ему хороший отзыв о Богрове, как о сотруднике».

Сопоставление этих двух показаний, данных одному и тому же следователю по одному и тому же вопросу разными лицами, в свете элементарной логики обнаруживает истинность показаний Кулябко, несмотря на спасительное «кажется» и надуманную целенаправленность показаний Богрова в записи Фененко.

Каждому ясно, что Кулябко как начальник охранного отделения, после того как ему стало известно, что его агент переехал на постоянное жительство в Петербург, обязан был по долгу своей службы известить об этом начальника петербургского охранного отделения для обеспечения надлежащего использования этого агента на новом месте. Так, несомненно, поступил и Кулябко, какие бы оговорки, вроде «кажется», он ни делал. Об этом он и рассказал 5 сентября. Разумеется, Кулябко обязан был дать характеристику своему агенту. Из его показания видно, что и это он сделал.

Отсюда следует, что Богров явился к фон Коттену не по собственному желанию, а по вызову. Отсюда и вытекает вся логичность последующего поведения Богрова, на чем, как было показано выше, он и настаивал на следствии.

Кроме того, нельзя представить Богрова столь наивным, чтобы допустить, что он при желании продолжать работу в петербургской охранке не договорился бы об этом во всех деталях с Кулябко лично перед своим отъездом из Киева, а счел бы удобным по такому секретному обстоятельству вести открытую переписку, могущую повлечь за собой его расшифровку, чего он, несомненно, всегда опасался.