Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона
Шрифт:
Кстати, вопрос о причине распри между Ртищевым и Милославским тоже любопытен. Не раскрутка ли царским тестем с конца лета бешеных темпов инфляции поссорила двух вельмож?! Для расширения штамповочной мощности Милославский не постеснялся около 1660 г. выпросить у царя дополнительную площадь дворцового подчинения (двор Н.И. Романова), что Ртищеву не могло понравиться. Достойно примечания и другое: зимой 1661—1662 гг. государь склонился к упразднению обанкротившейся системы. Однако нехватка серебра, растраченного на военные нужды, не позволяла запретить медяки тотчас. Выход нашли в январе 1662 г. Обнародовали 9 (19) февраля. Тишайший ввел госмонополиию на экспорт шести «указных товаров» (пеньки, поташа, смольчуги, говяжьего масла, юфти, соболя). Действовала она до 1 (11) сентября 1662 г., после чего ее сменила десятипроцентная пошлина серебром на торговлю с иноземцами. Интересную для Европы продукцию ведомства P.M. Стрешнева (приказ Большого прихода и Сибирский приказ) закупали у производителя
Итак, дворецкий царя первым министром отнюдь не являлся, и потому уверения австрийского дипломата барона Августа Майерберга, что Ртищев, руководя «всем монетным делом в государстве», «не без оснований считается главным виновником чеканки медных денег», есть не что иное, как отзвук Медного бунта. Ведь процитированное — не отрывок из дневника, а одна из характеристик придворных Алексея Михайловича, данная по возвращении на родину, в мемуаре, написанном в 1663 г. Историков смущает рассуждение Майерберга о нависшей над «фаворитом» угрозе со стороны обездоленного денежной реформой народа, исходя из контекста вроде бы написанное до восстания. Правда, в рассказе о самом бунте, о котором австриец услышал в Смоленске, куда приехал из Москвы 8(18) мая 1662 г., о своем прогнозе, на редкость «точно» сбывшемся, он почему-то не вспомнил. Зато бросается в глаза ошибка, порожденная плохой ориентацией в русской приказной системе. «Монетным делом» в России ведал главный судья Приказа Большой казны, а не Большого дворца.
Впрочем, с выводами о степени политического могущества Ртищева барон, прежде всего, оплошал потому, что вторил первоисточнику — разработчику мятежного сценария. А тот стремился к одному — избавиться от Ф.М. Ртищева. Милославских и Шорина включил в черный список больше для маскировки подлинной цели «гиля», чем для расправы. И, конечно, вдохновение «светлая голова» черпала в событиях июня 1648 г. Как и четырнадцать лет назад, возмущенной толпе надлежало растерзать начальствующего человека. Шорин — купец — на роль второго Плещеева никак не годился. Милославский-старший — тесть царя, Милославский-младший — племянник первого. Оба — царские родственники, и, по примеру Морозова, им не возбранялось отделаться временным изгнанием куда-нибудь. За что Алексею Михайловичу пришлось бы дорого заплатить — выдачей Ртищева. Вместе с Шориным окольничий и подвергся бы линчеванию народом.
Дерзкий план учитывал мельчайшие детали. Отсутствие в Коломенском кремлевских стен, облегчающих защиту царского дворца от проникновения черни. Градус ее недовольства: провокационный лист к «решотошному столбу» прикрепили не раньше и не позже, а на пике мятежных настроений. К тому же их особо подстегнул указ о «пятой денге». О посильной помощи царского наместника в Москве — князя Ф.Ф. Куракина — заговорщики тоже позаботились. Наконец, сами они участвовали в акции так, чтобы не быть пойманными. Во-первых, под покровом ночи приклеили воском на видном месте воззвание. Во-вторых, увлекли толпу в поход в село Коломенское. В-третьих, на безопасном расстоянии отслеживали общение народа с царем и об итогах доносили в город координатору. В группу, скорее всего, входило не больше десятка лиц, которым не составило труда избежать коломенской бойни и мгновенно исчезнуть из поля зрения и демонстрантов, и ловивших «воров» стрельцов.
В связи с вышеизложенным, проанализируем хронику бунта. В Кремль сообщили о двух прокламациях — на Лубянке и «у Пречистыя в Кателышках» (в Котельнической слободе подле устья Яузы). Характерно, что в Заяузье к извету народ отнесся равнодушно. Соцкий Савва Шапошников без проблем бумагу от церковной стены отодрал и отнес в царский дворец Куракину. У чинов Земского приказа—дворянина Ларионова и дьяка Башмакова — при аналогичной попытке очистить от крамолы Лубянскую площадь они возникли. Похоже, тут среди зевак крутились те, кого в Котельниках не нашлось. Зачинщики «гиля». С их неприметного содействия толпа и завелась. А стрелец матвеевского полка Кузьма Нагаев распалился до того, что громко призвал окружающих «на изменников миром стоять».
Ларионов и Башмаков приехали явно не в самый подходящий момент. Важный вид обоих парализовал чернь на минуту, другую. Дуэт взял письмо, развернул лошадей, тронулся в путь. И вдруг чье-то предупреждение об опасности уничтожения боярами и сокрытия от царя правдивого слова вывело всех из оцепенения. В одно мгновение всадников обступили и заставили отдать лист тому, кто о нем известил власти, — сретенскому сотнику Павлу Григорьеву. От него эстафету принял Нагаев, зачитавший разоблачение еще раз у церкви преподобного Феодосия Печерского. Между тем события
на Лубянке привлекли внимание тех, кто, будучи за стеной Китай-города на Никольской улице, видел, как Ларионов и Башмаков, спасаясь, промчались мимо к Красной площади и Фроловской (Спасской) башне. Число любопытствующих возросло настолько, что Лубянка уже не вмещала всех желающих. Вот тут кто-то и вспомнил о Казанском соборе, куда людской поток и устремился. В дорогом для Неронова месте обличения в адрес Милославских и Ртищева огласили дважды — Нагаев у крыльца Земского приказа, некий подьячий, поповский сын, с паперти Казанского храма.Затем Павел Григорьев велел десяцкому сретенской сотни Лукьяну («Лучке») Житкому забрать злополучный лист и… Однако пройти мимо Воскресенских ворот обратно к Земской избе (ныне здание Государственного исторического музея), дабы всучить опасный документ шефу московской полиции он не успел. Кто-то (как вы думаете, кто?) опередил его, бросив клич идти всем миром в Коломенское, поднести царю письмо и добиться казни «воров». Несчастного Житкого данная «импровизация» обрекла на серьезные увечья, а то и на смерть. Толпа одобрительно загудела и против воли увела обладателя драгоценного извета за собой. Григорьев же, понимая, в какую ловушку угодил подчиненный, больше боялся за себя и, не попытавшись вызволить товарища, «побежал неведомо куды».
Через Красную площадь и Замоскворечье народное море, от четырех до пяти тысяч человек, по оценке П. Гордона, устремилось сквозь Серпуховские ворота к заветной резиденции. Шесть или семь верст до села преодолели примерно за час. Когда приблизились к Коломенскому, Алексей Михайлович по-прежнему обретался в церкви, слушал обедню. Как и в 1648 г., монарху выпало пообщаться с подданными напрямую. Разозлившую всех бумагу вручил не Житкой, дрожавший от страха, а нижегородец Мартьян Жедринский, влившийся в движение на Красной площади. У гостя Москвы духа хватило и на то, чтобы подменить перетрусившего десяцкого, и на то, чтобы дерзко потребовать от государя: изволь «то писмо вычесть перед миром и изменников привесть перед себя».
А далее случился сбой. Алексей Михайлович ультиматум отклонил и самостоятельно, без оглядки на кого-либо, поговорил с народом и убедил-таки разойтись под царское обещание, что по окончании обедни сам «будет к Москве и в том деле учинит сыск». Котошихин даже утверждает, что диалог увенчало рукопожатие царя с кем-то из челобитчиков. Как же так? Почему «кто-то», столь ловко манипулировавший чернью в городе, здесь, на встрече в Коломенском промолчал и не помешал Романову и «гилевщикам» найти общий язык. Потому, что в ней не участвовал, наблюдая за «аудиенцией» на безопасном расстоянии. Зато, обнаружив не ту развязку, на какую надеялись, немедленно поскакал в столицу.
Между тем в Москве царила анархия. Мародеры громили дворы двух коммерсантов — Василия Шорина и Семена Задорина. Задорин надзирал за скупкой и хранением пеньки, предназначенной для продажи в Архангельске. Но Куракин на беспорядки никак не реагировал. Призывы предпринять хоть что-нибудь не слышал. А намерение полковника Агея Шепелева увести в Коломенское стрельцов (своих, Артамона Матвеева и Семена Полтева) сразу же пресек. От того офицеры послали к царю капитана Семена Воейкова втайне от князя. И вовремя. Боярин С.Л. Стрешнев от имени государя велел им с маршем поспешить. Собирались в крайней суматохе. Наскоро сколотили из наличных рот три боевые единицы и двинулись за Земляной вал. Шепелев наскреб совсем мало. Его полк оказался наиболее заражен революционным духом. Поднятые утром по тревоге команды, квартировавшие в Кожуховской и Голутвенной слободах, к Серпуховским воротам прибыли практически перед тем, как их миновала вторая колонна мятежников. И что же? Солдаты не преградили ей путь, а присоединились к повстанцам. Офицеры, видя неповиновение, изрядно растерялись. Одни стали искать Шепелева, другие помчались в Коломенское…
А вот зачинщиков мятежа фиаско в загородной царской усадьбе не смутило. Лидер группы мигом сориентировался и быстро отмобилизовал москвичей на второй «штурм», стараясь опередить замешкавшихся военных. Погромщикам купеческих дворов посчастливилось «в 4-м часу дня» (около десяти или одиннадцати часов утра) «у Москворетцких ворот» (на южном конце Красной площади, напротив моста) поймать юного сына Василия Шорина (сам «гость» спрятался в кремлевском дворце князей Черкасских). Из перепуганного подростка выбили признание, что «отец его побежал в Полшу вчерашняго дня з боярскими листами». Эта весть взбудоражила пол-Москвы и помогла в кратчайший срок сформировать из горожан вторую колонну, выступившую в поход без заминок. Конечно же, те, кого мы обозначаем, как «кто-то», хорошо понимали, что вторая попытка — это игра ва-банк. «Снаряд» в цель они запустили, но поражение ее теперь зависело не от них, а от расторопности стрельцов. Посему и покидать Москву даже в качестве простых зрителей им не требовалось. К тому же сопровождение колонны до села граничило с огромным риском. Л разоблачение группа, несомненно, считала хуже провала всей затеи. Так что неизвестные организаторы Медного бунта, судя по всему, растворились на московских задворках, прежде чем московские власти взяли, наконец, под контроль ворота Земляного вала и занялись разгоном расхитителей купеческого имущества.