Тайны Старого и Нового света. Заговоры. Интриги. Мистификации

Генералам очень не хотелось извлекать свои «неопровержимые доказательства» на свет Божий. Но здесь нашла коса на камень. Именно с помощью этих документов Кавеньяк хотел разом покончить с «делом Дрейфуса» и в качестве «спасителя отечества» обеспечить свою последующую политическую карьеру.

7 июля 1898 года перед членами палаты депутатов предстал тощий, нескладный субъект, с впалой чахоточной грудью, в узком мешковатом сюртуке, жесты и воспаленный взгляд которого выдавали человека, одержимого тщеславием; радикал, стремящийся попасть в тон монархической реакции, озлобленный циничный маньяк, изображающий из себя совесть Франции, мечтающий о роли добродетельного диктатора… Это — военный министр Кавеньяк, решивший поразить и покорить палату своим анализом «дела Дрейфуса».

Не называя по фамилии Шварцкоппена и Паниццарди (они фигурировали лишь как «лица, с успехом занимавшиеся шпионажем»), военный министр привел документы, по его утверждению, безусловно устанавливающие виновность Дрейфуса. Что это были за документы? Во-первых, записка, где говорилось, что некий «Р» сообщает много интересных данных (мы помним, что Анри переделал «Р» на «D»); во-вторых, записка, показанная в 1894 году судьям, в которой упоминался «этот каналья D.»; в-третьих, Кавеньяк прочел на высоких патетических нотах «письмо» Шварцкоппена Паниццарди от 31 октября 1896 года, подделанное Анри, где прямо назывался Дрейфус, и, наконец, показания Лебрена-Рено, которые, как это было известно если не Кавеньяку, то другим членам правительства, например Барту и Пуанкаре, бывших министрами в 1895 году, были ложью и таковой признаны вскоре после осуждения Дрейфуса. Одновременно Кавеньяк объявил, что, хотя он против того, чтобы Дрейфуса «заменил» Эстергази, последний будет наказан за свои дисциплинарные проступки. Палата встретила бурными аплодисментами выступление Кавеньяка и постановила разослать текст речи и содержащиеся в ней документы во все провинции. 574 депутата поддержали правительство, 20 (почти исключительно социалисты) воздержались, никто не голосовал против.

Знал ли Кавеньяк, что он оперирует фальшивками? Во всяком случае это отлично понял бывший начальник разведывательного управления Пикар, объявивший 9 июля в открытом письме к председателю совета министров Бриссону о подложности представленных парламенту материалов. Кавеньяк в ответ потребовал от министерства юстиции возбудить против Пикара обвинение в разглашении государственной тайны. Генерал Гонз, полковник Анри и их сообщники поспешили дать показания, свидетельствовавшие о передаче Пикаром секретных бумаг Леблуа. Однако вместе с тем, желая покончить с «делом Дрейфуса», Кавеньяк решил вопреки советам встревоженных генералов пожертвовать Эстергази. Националистическая печать даже заподозрила военного министра в стремлении отделаться от всех лиц, так или иначе замешанных в «деле Дрейфуса».

Анри поспешил сообщить под секретом начальнику канцелярии военного министра, что Эстергази знает слишком много, что с ним часто по приказанию начальства встречался Пати де Клам. 25 июля Пикар публично обвинил Пати де Клама в сообщничестве с Эстергази. Характерно, что в тот же день, 25 июля, Гонз, сославшись на состояние здоровья, ушел со своего поста, Буадефр сказался больным и не появлялся в генеральном штабе.

У Кавеньяка были в это время далеко идущие планы.

11 августа он предложил арестовать по обвинению в заговоре видных дрейфусаров — Матье Дрейфуса, Шерера-Кестнера, Золя, Деманже, Лабори, бывшего министра Трарье.

Еще в апреле 1898 года Анри было поручено составить досье, включающее все документы, относящиеся к «делу». Одним из его помощников стал капитан Кюинье, как и все генштабисты, высказывавший твердую уверенность в виновности Дрейфуса. Осталось невыясненным, по каким мотивам Кюинье все же не счел нужным покрывать фальсификации Анри. Вечером 13 августа, рассматривая под лампой оригинал письма Паниццарди, где Дрейфус был назван по имени, капитан разглядел, что оно склеено из трех кусков бумаги разных цветов. Отрывок, содержащий строки, где был назван Дрейфус, оказался написанным на бумаге другого цвета. Иначе говоря, Анри разрезал это письмо и вклеил в середину нужный ему текст. Фальсификатор, видимо, не обратил внимания на несовпадение цвета бумаги или, вернее, рассчитывал, что фальшивка никогда не попадет в руки человека, готового разоблачить подлог. (То обстоятельство, что никто не заметил подлога до Кюинье — или, вернее, до того, как это понадобилось Кавеньяку, — было настолько подозрительным, что капитану пришлось давать длинные объяснения: разный цвет бумаги, мол, возможно разглядеть, только если смотреть на документ в затемненной комнате при электрическом свете.)

Кюинье через генерала Роже, связанного с министром, поспешил доложить о сделанном открытии. Кавеньяк приказал Роже и Кюинье пока ничего не говорить об этом. Молчание, которого требовал Кавеньяк, легко объяснимо: в эти дни шел процесс Пикара, как раз указавшего, что документы, которые были зачитаны Кавеньяком в парламенте, являются подделкой. Кроме того, было важно тайно сговориться обо всем с Мерсье и другими генералами, распределить роли в новом акте драмы.

Годфруа Кавеньяк

После обвинительного приговора, вынесенного 20 августа Пикару, военный министр начал действовать. Вызванный им 30 августа полковник Анри пытался вначале обвинить в подделке Пикара, но потом сознался, был арестован и отправлен в крепость Мон-Валерьен (а не в военную тюрьму, как этого требовали правила). Нам известно о сцене допроса только со слов Кавеньяка и генералов. Нет сомнения, что министр прибавил кое-что для пущего драматического эффекта. Но, может быть, он утаил что-то, дававшее нить к последующим событиям.

По дороге в тюрьму Анри сказал сопровождавшему его полковнику Фери: «Какое несчастье, что я должен был действовать вместе с такими жалкими людьми. Они — причина моей беды». Кто же были эти «жалкие люди»? Бывший военный министр генерал Зурлинден потом разъяснял, что речь, видимо, шла о Пикаре и Леблуа, а генерал Роже считал, что Анри имел в виду Пикара, Пати де Клама и Эстергази. Это очень натянутые объяснения, особенно если их сопоставить с написанным Анри уже в тюремной камере письмом к жене. В нем говорилось: «Я вижу, что все, кроме тебя, отреклись от меня, и вместе с тем ты знаешь, в чьих интересах я действовал». Не в интересах ли некоторых «жалких людей»? Это выглядит куда правдоподобнее, чем уверения (к ним присоединилась и мадам Анри, певшая явно с чужого голоса), что полковник имел в виду «национальные интересы».

Самого Анри уже нельзя было спросить ни о чем: его нашли на другой день мертвым, с перерезанным бритвой горлом. Наложил ли он на себя руки или от автора фальшивок, как опасного свидетеля, решили отделаться с помощью фальшивого самоубийства? Известно, что помимо письма жене (где Анри, между прочим, уверял, что подделка — «копия» какого-то подлинного документа) арестованный написал еще раньше в присутствии свидетелей письмо генералу Гонзу с просьбой навестить его в тюрьме. Наконец, 31 августа, незадолго до самоубийства, Анри набросал второе письмо жене. Это были несколько фраз, написанных человеком, находившимся в крайнем возбуждении. Показаниям администрации отнюдь нельзя безусловно доверять. Не исключено, что из писем Анри сохранили лишь те, которыми подтверждалась версия о самоубийстве.

Поступок капитана Кюинье, до конца остававшегося в лагере крайних реакционеров и антидрейфусаров, объяснили его честностью. Так ли это? Материалы его личного архива, во всяком случае в той мере, в какой их использовала дочь Кавеньяка, не дают ответа.

Тем не менее можно представить себе и другое объяснение. Дело шло об изменении тактики, ставшем необходимым в условиях нараставшего возбуждения в стране. Решили пожертвовать Анри, так же как Эстергази, вскоре уволенным из армии Пати де Кламом и впоследствии Кюинье, которого «вытолкнули» в отставку. Наиболее скомпрометированные генералы — сначала Гонз, затем Буадефр, Пелье — отошли в тень. Раньше генералы требовали, чтобы им верили на слово (соблюдая «государственные интересы», они не могут сообщить содержание секретных документов, доказывающих вину Дрейфуса). Отныне главным их доводом стали уверения, что нельзя сомневаться в виновности Дрейфуса, если в этом убеждены они, разоблачившие фальшивки. Иначе говоря, подделки, которые с минуты на минуту могли быть обнаружены и без участия генерального штаба, были превращены в свидетельство, что военные власти имеют какие-то другие, действительно сверхсекретные и неопровержимые доказательства справедливости приговора 1894 года. Разоблачая этот маневр, Жан Жорес восклицал с негодованием: «И эти бандиты, которые в одном только деле Дрейфуса имеют на своем счету восемь признанных, бесспорных фальшивок, имеют дерзость требовать от нас доверия!»

К такой перемене тактики военщину могли побуждать многие обстоятельства. Слухи о темных делах Эстергази множились. Генерал Галиффе позднее, 5 декабря 1898 года, выступая свидетелем в кассационном суде, показал, что его старый знакомый английский генерал Тэлбот, шесть лет занимавший должность военного атташе во Франции, заявил ему (в мае 1898 года): «Генерал, я не знаю ничего о деле Дрейфуса. В течение всего времени, когда я находился во Франции, я не был с ним знаком. Но я удивлен, вида на свободе майора Эстергази, потому что все мы, военные атташе во Франции, знали, что за один или два тысячефранковых билета майор Эстергази мог доставить нам сведения, которые невозможно было получить в министерстве».