Тайны Темплтона
Шрифт:
На праздник я прибыла в тот момент, когда Праймус Дуайер уже стоял с бокалом в руке на краю бассейна на доске для прыжков, слегка пошатываясь…
— В этом году, — объявил он, — я беру с собой на Аляску следующих аспирантов… — Здесь он замешкался и откашлялся. — Джона Бердсли и Вильгельмину Аптон.
Я так и застыла с бокалом вина у губ. Я видела, как сощурились глаза Озверелой Суки и как ее костлявые кулачки угрожающе уперлись в бока. Но, выйдя вперед, подталкиваемая дружескими тычками в спину, я увидела, как она смерила меня оценивающим взглядом — мое расплывшееся лицо, остриженную голову, жуткую одежду, — и моментально расслабилась. По этому взгляду я сразу поняла, что она мысленно окрестила меня Кувалдой, и нахмурилась. Она это заметила и послала мне гаденькую притворную улыбку.
— В этом году у нас едут два аспиранта, — продолжал речь Дуайер, — потому что в этом году мы обязательно
— Ура! — закричали все, кто толпился на лужайке вокруг бассейна.
— Ура, — прошептала я в свой бокал, чувствуя слабость в коленях и дрожь во всем теле.
В день отъезда я, конечно, вырядилась как могла — в самое свое женственное шмотье. На мне было розовенькое платьице-мини, высоченные каблучищи и страшное количество косметики. Группу отъезжающих я застала на пути к стойке досмотра, где Дуайер и его супруга устроили трепетное прощание. В кои-то веки он не был одет как холостяк викторианских времен, на нем была вполне нормальная одежда и походные брюки цвета хаки, такого же цвета рубашка, застегнутая на все пуговицы, и сапоги с металлическими набойками. Правда, в этом наряде он был похож на исследователя из Географического общества. Джон Бердсли не мог сдержать усмешки, когда увидел меня, прежде чём пройти через металлодетектор. Дуайер с женой наконец-то отлепились друг от друга — вот тут-то они и увидели меня.
Дуайер чуть не грохнулся в обморок и поспешил отвести глаза от моих длинных голых ног. Женушка его мрачно насупилась. Но время поджимало, и я пошла через металлодетектор. Дуайер последовал за мной, и я уловила едва заметную нотку паники в голосе его супруги, когда она крикнула нам вслед:
— Удачи! Всего хорошего!
Полет из Сан-Франциско до Солт-Лейк-Сити был не из приятных — теснота эконом-класса, убогие арахисовые орешки в пакетике и какая-то жалкая содовая с лаймом. Но во время перелета от Юты до Аляски, когда мы с Джоном сидели, уткнувшись каждый в свою книжку, к нам подошла стюардесса и сказала, что в первом классе есть одно свободное место. Это Праймус Дуайер очаровал ее настолько, что она согласилась предложить пустующее место одному из нас. Мы с Джоном скинулись на пальцах, я выиграла и перешла в соседний салон. Праймус Дуайер расслаблялся у занавешенного иллюминатора, я же опустилась в удобное креслице и стала смотреть кино.
Где-то на полпути он похлопал меня по плечу и предложил мне шоколадного печенья — осторожненько так предложил, как зверушке в зоопарке. Я поставила фильм на паузу, мы разговорились. Говорили о нашем проекте; если вкратце, то вот о чем — какая замечательная версия, что исконные жители Северной Америки пришли в нее из Сибири через Берингов пролив. Задачей нашего проекта было установить время этого переселения, учитывая имеющиеся открытия, — следы пребывания людей на Аляске, как показали раскопки, относились к периоду за тридцать три тысячи лет до нашей эры, хотя остатки наиболее древних поселений на Аляске датировались всего четырнадцатью тысячами лет до нашей эры. Мы сошлись во мнении, что это расхождение во времени представляет собой большую загадку. Праймус Дуайер с ребятами из Гарварда раскопал древнее поселение близ Кейп-Эспенберга, датируемое примерно двадцатью пятью тысячами лет до нашей эры. И если бы нам теперь удалось обнаружить следы человеческого существования, относящиеся к еще более раннему периоду, это стало бы поистине великим открытием.
К тому времени когда мы сменили тему на более легкую, и я и доктор уже водили какой-то невразумительный хоровод — проще говоря, флиртовали. У нас была уйма времени, но приходилось шептаться: все вокруг спали, даже стюардесса на откидном сиденьице — как будто всех усыпили. На лице собеседника я обнаружила очаровательные ямочки и была крайне удивлена. Как я не замечала их прежде? Ямочки — моя слабость! Теперь я больше не видела лоснящегося красного носа и отсутствия подбородка. Я была очарована. Считала, конечно, весь разговор невинным — вплоть до момента, когда он вдруг скользнул рукой мне под юбку. Я удивленно приподняла бровь.
У меня было два варианта. Первый — очень вежливо переложить его руку на подлокотник и продолжить беседу. Мы бы остались друзьями, а моя карьера осенью резко пошла бы вверх. Второй вариант — вернуть на место бровь, пойти запереться в просторной туалетной комнате (первый класс как-никак!) и подождать, когда в дверь поскребутся. Тогда бы мы шаловливо хихикали и шушукались, а у платьица моего розовенького подол бы задрался вверх, его брюки скользнули бы вниз, а потом вдруг в самом разгаре всех этих проказ я бы увидела на его лице совершенно серьезное выражение, и поцелуй, последовавший за этим, не был бы уже ни легкомысленным, ни глупым.
В тесноте туалетной кабинки, где отовсюду раздавалось жужжание двигателя, а за дверью мирно сопели бизнесмены, я бы увидела выражение, какое меньше всего ожидала бы увидеть именно на этом лице, и поняла бы, что начинаю безудержно и неуклонно лететь в пропасть…Тут Кларисса меня прервала и приглушенным голосом объявила:
— Ну и дура же ты, Вилли Аптон. Большая толстая дура.
Какое-то время мы обе молчали. Наверное, думали об одном и том же — о том, что не так уж, видимо, и несвойственно для меня принимать откровенно неверные решения. Во-первых, меня всегда тянуло к солидным дядечкам. В колледже у нас был преподаватель фотографического дела, лысеющий пьяница. В проявочной, когда я однажды стояла там в сумрачном свете красной лампы, склонясь над кюветой, где начало вырисовываться лицо старушки, которую я щелкнула в тот день на улице, этот преподаватель подошел ко мне сзади и положил руки мне на живот. Такие вот обжимания длились потом два семестра, пока он не уволился. Во-вторых, я питала заметную слабость ко всякого рода шутам. Меня тянуло к мальчишкам, кого понесло учиться на клоуна в какой-нибудь цирковой колледж, к таким, кто любит повеселить публику. То есть мужчины, способные рассмешить меня, казались мне сексуально более привлекательными. А однажды во время какой-то вечеринки (я тогда уже несколько месяцев как решила завязать с мужиками) мне приспичило обжиматься в ванной с девчонкой (другую девчонку я еще умудрилась затащить потом к себе домой). Так я обнаружила в себе склонность к бисексуальности.
Итак, я рассказала Клариссе про то, как весь салон спал словно заколдованный, когда мы с Праймусом вышли из туалетной комнаты. Как после этого между нами не возникло никакой неловкости или смущения, как он, едва усевшись на свое место, взял меня за руку и вырубился, и спал с открытым ртом, будто ребенок. И как всю дорогу потом был нежен со мной — и от Анкориджа до Ноума, от Ноума до Кейп-Эспенберга, и от Кейп-Эспенберга в «лендровере» до самого-самого конца пути. Везде, где нам приходилось ждать, он покупал мне кофе, и я то и дело ловила на себе его голодный и томный взгляд.
И это еще раз повторилось. Еще, еще и еще. Почти каждую ночь — в моей отдельной палатке, в застегнутом от холода спальном мешке. Даже когда из-за холода я не могла помыться.
Это напоминало мне род безумия. Да еще в таком невозможном месте, где все время на небе солнце. Нас окружали тысячи перелетных птиц, вносивших жизнь в унылый и вместе с тем величественный пейзаж. Раскопки продвигались успешно. Атмосфера сложилась дружеская, ребята из Гарварда оказались хорошие, кормежка просто отличная — один из гарвардских аспирантов до того, как посвятить себя науке, трудился где-то шеф-поваром. Работали мы на измор, так что в конце долгого трудового дня особенно хотелось нежности от кого-то. А этот кто-то весьма изменился — загорел, окреп, отрастил щетину на слабеньком подбородке — словом, возмужал. Перемену эту заметила не только я. Мачообразный гей из числа аспирантов даже начал звать нашего Праймуса не иначе как «доктор Умереть-Не-Встать». Сама я тоже очень похудела и прокалилась на солнце дочерна. А главное, похорошела. Ну и, конечно, учитывая то, что в тундре даже самое маленькое траханье не может остаться незамеченным, вся наша группа неизбежно была в курсе происходящего. Все гарвардские ребята были лично знакомы с женой Праймуса — она не раз ездила в эти же экспедиции, — вот и старались, обращаясь ко мне, отводить взгляд.
Когда в положенный сроку меня не пришли месячные, я нисколько не забеспокоилась, подумав: «Чего волноваться? Так часто бывает. Перемена климата, другое питание».
В следующий раз месячные опять не пришли, меня начало тошнить.
Как раз в то самое время мы обнаружили наконечник копья, а на следующий день — мумифицированные мерзлотой человеческие останки. Наш специалист по костям буквально плясал от радости — по одним только зубам он почти наверняка определил: останки имеют сибирское происхождение. А Джон, наш ботаник, сказал: семена, найденные в желудке, принадлежат растению, исчезнувшему двадцать две тысячи лет назад. Начальник гарвардской группы запросил самолет.
Мы ждали на взлетной полосе, чтобы попрощаться с ним, перед тем как он отбудет в Ноум, потом в Анкоридж, а уже оттуда в университет зафиксировать открытие, и просто слонялись, играя в слова.
Наконец сквозь шум ветра мы услышали гул приближающегося самолета. Вскоре он выплыл из-за горизонта, пошел на посадку и коснулся земли. Винты еще вращались, когда из него выскочил подозрительно бледный пилот и, обогнув машину, бросился открывать дверцу со стороны пассажира.
На землю спрыгнула… Озверелая Сука собственной персоной.