Тайны Темплтона
Шрифт:
И вот виделось мне, как выходит он из душной пивнушки на темный двор, одинокий, не думающий об опасности. А опасностей в переулках и подворотнях таится множество. В «Драгуне» гудят-галдят антифедералисты, заливают горечь поражения. В «Драгуне» шуму даже больше, чем в «Орле», где празднует победившая сторона. И вот бредет мой Мармадьюк к озеру, любуется его ледяной гладью, поблескивающей в лунном свете, любуется городом, этим своим детищем, что выстроил он собственными руками.
И, видя все это, я знала, чуяла, когда будет нанесен удар. Я знала, что сделал это не кто-то один. Я тоже приложила к этому руку. Тем, что не предупредила, не предостерегла, не удержала дома. Это я, продрогшая до костей в теплом доме, — я убила его.
Сначала убила, а потом ждала, когда найдут на дороге его обмякшее тело. Ждала, когда кровь вмерзнет в укатанную
Глава 31
ИЗ ГЛУБИН К СОЛНЦУ И ВЫШЕ
Прошло всего несколько часов, а мне показалось — целая бездна времени.
Я сидела с кружкой кофе в руке, с оцепеневшими мозгами и тупо пялилась на Губернатову полуистлевшую бумагу.
Кто-то стучался в гаражную дверь и, не выдержав, пошел звонить с парадного входа. Я живо представила себе Иезекиля Фельчера — как он ежится под мелким дождем в своей тонкой рубашке с короткими рукавами. Я видела каждую морщинку на его джинсах, каждый мускул на его спине, напрягшейся при ходьбе, когда он пошел прочь.
Но я не могла отвлекаться. Сидела и сосредоточенно смотрела, как на моих глазах комната погружается в сумерки.
Дождь прекратился часам к восьми, и лягушки в пруду не преминули отметить это событие радостным хором.
Я все сидела впотьмах, пока не увидела за окном фары подкатившей машины. Только тогда мое оцепенение словно рукой сняло.
Я услышала во дворе голоса и веселый смех Клариссы. Пока они шли к дому, я повернула бумагу так, чтобы на нее падал скудный лунный свет, и еще раз прочла.
Сиво дня видел, я смерть Мармадьюка Темпла и не смогу уснуть пока не напишу все это на бумаге. А как напишу то засуну бумагу в лошадку которую украл я у малявки Джейкоба Темпла, чтоб не давила на меня больше эта тайна которую нет сил у меня боле держать в себе. Думал я не расказать ли отцу моему, да патом решил дудки. Больно жирно будет Мармадьюку. Город наш может и принадлежит ему (теперь уж так я понял, принадлежал), город, но не я.
А было время когда любил я Мармадьюка за то что всигда при встрече давал он мне монетки и гладил по головке. Но однажды увидел я его в окошко галантерейной лавки, как примерял он там обновку перед зеркалом. Увидел я его отражение и прямо врос в землю. Заметил вдруг что очень мы с ним похожи. Заметил я это и с тех пор стал все думать об отце маем Джедедии Эверелле, стал приглядываться к нему и увидел, что ничем мы с ним не похожи. И о маменьке сваей думал, о Хетти Эверелл, как была она рабыней в Темпл-Мэнор еще до того как я родился на свет. И припомнились мне тогда все насмешки и шуточки каких наслушался я в школе. И не трудно мне было смекнуть, что один да один сложить, то выйдет два, и маменьки сваей с тех пор стал я сторониться. Покоя не давала мне эта мысль, изводила все мае нутро.И стал я по ночам шастать в Темпл-Мэнор. Кругами ходил вокруг дома да все злился на малявку Джейкоба Темпла за то что было у него все а у миня ничего. Украл я у него за это много игрушек. Солдатика оловяного украл, мячик кожаный, прыгалки и эту вот красногривую лошадку в которую засуну я мае признание когда его закончу.
Нет, не люблю я этого Темпла вот и решил никаму ничего не расказыватъ. В канце-то концов мне десять годков всего и магу я просто прикинуться испуганным маленьким мальчиком.
Так вот что случилось сиводня ночью, когда бродил я по улицам злой на отца за то что лишил он миня за ужином сладкого. За то лишил что плохо я выдубил кожу. А выдубил плохо потому что хотел я играть с мальчишками в мячик на улице. Об этом только думал, вот и испортил ослиную шкуру. Вот и таскался я один по улицам сшибал со злости сосульки злой на отца. Клял его всяко да отправлял ко всем ч…ям. Так забрел я на Вторую улицу, услыхал там шум и гам и вспомнил про выборы. В Орле орали громче, вот и подумал я, что фидиралисты выиграли. Подкрался я к окошку и глядел как висилятся там внутри, как скрипочка играет, как дядьки взрослые жуют табак да хлещут пиво кружками, и как Мармадьюк Темпл бьется на кулаках с этим здоровенным мидведем колонистом Соломоном Фолкнером. Как потом жали они друг другу руки и как Мармадьюк Темпл сказал что хочет вытти проветриться. Пойти отлить — вот что это всигда означало, вот и нырнул я за угол, чтоб не заметил он миня в подворотне и чтоб я дальше мог подглядывать в окошко.
Но он-то и впрямь решил праветриться. Вышел на перекресток Второй и Пионеров да стал любоваться озером и городом. Улыбался даже.И тут у видел я вдруг что-то мелькнуло. Увидел как Элиу Финни вышел из Драгуна, трость у него было в руке с медным набалдашником. Вышел и крадется по улице — вроде как убить собрался Мармадьюка. А тут еще вижу с другой стороны идет Дэйви
Шипман увидел Финни и нырнул в проулок за Драгуном. Нырнул и застыл как вкопанный — увидел как со стороны реки появился старый Чингачгук с томагавком в руке. Замер Дэйви в пяти шагах от Мармадьюка и не стал мешать старому индейцу когда тот всадил свой томагавк в голову Мармадьюка Темпла. Раскроил ему череп в одно мгновенье. Откуда только такое проворство у старика, да еще в плед обернутого? Звук раздался такой словно тыква шмякнулась оземь. Рухнул Мармадьюк, обмяк весь а на улице вдруг стало ни души.И Финни и Дэйви и Чингачгук — все куда-то подевались. Один только Мармадьюк лежит на земле и черная лужа крови вокруг него растекается. И я стою — оторопел, будто вмерз в землю, не знаю что делать. А потом выбежал Минго, этот большой черный раб, и давай кричать что есть мочи, давай звать на помощь. И тут же понабежало народу из Орла и из Драгуна.И Ричард волосатый прибежал и давай рыдать над телом отца. Как ребенок плакал-надрывался, а Минго подхватил Мармадьюка как пушинку и домой понес. И вся толпа в молчании последовала за ним. Все молчали будто онемели, кроме волосатого Ричарда — тот плакал как ребенок. Ушли они и все стихло.
Тогда только вышел я из сваего укрытия, дрожал весь трясся, потому что испугался увиденного и этой черной крови на льду. Пабежал скорее домой и вот спать не магу и пишу теперь это. Индейца это рук дело.И понимаю я пачему Чингачгук совершил такое. Ведь слышал я что маменька моя говорила сиводня вечером отцу про Чингачгукову внучку Безымянку и Мармадьюка Темпла, про то как сделали они ребеночка, рыжеволосую малютку — а ведь всяк скажет что индейские детишки не бывают рыжеволосыми. Маменька моя уж и имя дала новорожденной девочке. Юфония Шипман.И Дэйви мне жалко — на свете всего-то и была у него только Безымянка, а треклятый Мармадьюк отнял единственное. И сам я с тех пор как заметил свае сходство с Мармадьюком, так ненавижу его лютой ненавистью. По правде сказать даже рад я ею смерти. Г.Э.
Я отложила листок в сторону и перевела дыхание. Слова Губерната жужжали у меня в голове, как пчелы в улье. Жужжали так громко, что я не услышала даже, как открылась входная дверь. В прихожей зажегся свет. Я стояла на кухне и ждала.
Потом включился свет в кухне, и я, проморгавшись, увидела Клариссу, мою красоточку. Кудри ее потемнели, но такой же шапкой окутывали голову, на осунувшемся личике запечатлелась усталость. И тут то, что я прятала где-то в глубине себя с самого начала ее болезни, вдруг прорвалось наружу.
— Кларисса! — Я шагнула к ней навстречу и осторожно заключила ее в объятия. Крохотной щупленькой птичкой была она в моих руках, но тоже обняла меня.
— Вилли!.. только и смогла она вымолвить.
— Я рада, что ты наконец-то дома, сказала я, усмехнувшись.
И тут на пороге появились Ви с преподобным Молоканом — красные, запыхавшиеся, они тащили багаж Клариссы. Я снова бросилась ее обнимать. Моя мать, не зная, куда деться от смущения, принялась ощипывать ворсинки на плече преподобного Молокана.