Тайны войны

Старичок, свалившись на стул, тут же заснул, и Андрей спорил один. Старшина держался сухо и вежливо. Если старший политрук настаивает, можно пригласить врача, но лучше бы ему пойти проспаться. Андрей настаивал. Старшина послал дежурного милиционера в приемный покой за врачом.

Вернулся он минут через двадцать. Андрей, перестав бушевать, сердито глядел в окно. Он повернулся к двери и замер. Нет, не может быть! С него мгновенно слетел хмель. В дверях стояла Зина в своем коричневом, таком знакомом пальто, в том самом, в котором провожала она его в прошлом году. Именно такой представлял он ее все время. Только тогда на ней была синяя блузка в горошину, а теперь пальто накинуто на белый халат.

Зина отступила назад, растерянно оглянулась.

– Андрей!.. Ты... здесь? – Губы ее болезненно дрогнули.

Андрей отвернулся, уставился в окно.

– Вас пригласил дежурный, – сказал он, не глядя на Зину. – Извините за беспокойство. Подтвердите, что от вас требует представитель милиции: старший политрук Андрей Воронцов доставлен в вытрезвиловку.

Воронцов явно бравировал своим состоянием, пытаясь скрыть гнетущий стыд за эту унизительную сцену. Вот как встретились они с Зиной! В дежурной комнате, в обществе милиционеров и пьяного старика. Расставшись близкими, любящими людьми, они стыдятся теперь поднять глаза друг на друга.

– Это ваш знакомый, Зинаида Васильевна? – Старшина облегченно вздохнул. – С кем греха не бывает... А протокольчик, конечно, можно и не подписывать.

Из дежурной комнаты вышли вместе. Андрей решил ни о чем не говорить, придерживаться строго официального тона. Скорей бы прекратить эту пытку! Но поезд уже ушел, а почтовый проходил только на следующее утро.

Вышли на привокзальную площадь. Андрей не представлял, куда денется до утра. Остановился у каменной тумбы.

– Ну что ж, прощай... Неладно все получилось.

– Прости меня, Андрей...

Зина стояла наклонив голову. Ветерок шевельнул локон, с тополя упала клейкая почка, повисла на волосах, как сережка, под ухом, у самой мочки. Вот стоит его Зина, далекая-предалекая. И еще близкая. Видимо, по инерции чувств. Такое состояние испытывают после смерти родного человека – ни разум, ни сердце еще не могут осознать потери.

– Прощать не за что. Будь счастлива... – Андрей говорил не то, что испытывал, оставался сухим, холодно-сдержанным.

– Я не хочу так, Андрей! Куда ты денешься? Поезд идет только завтра... Знаешь что, идем в дом приезжих, там можно устроиться.

– Не беспокойся, я как-нибудь сам... Каждый устраивается как может...

– Зачем так, Андрей? Зачем? – В интонации Зины Андрею почудилось что-то иное... Боль, возможно досада. Во всяком случае, не равнодушие, в котором он подозревал Зину.

– Хорошо, пойдем, – ответил он безразлично, не в силах преодолеть внутреннюю замкнутость, в которой он замуровался, как в коконе.

Через тот же скверик с подстриженными тополями молча перешли площадь. Было по-летнему жарко. На солнце Андрею стало не по себе. Путались, ускользали мысли. С ним что-то произошло. Утром, бродя по платформе, хотелось одного – скорее вытравить из сердца ненужное чувство, скорее уехать. А сейчас встреча с Зиной не то что поколебала его решение, но он стал понимать, как трудно будет ему это сделать.

В доме приезжих удалось занять отдельную комнатку – Зина ходила к заведующей. Андрей, не раздеваясь, повалился на койку.

– Я зайду еще, – сказала Зина.

– Как хочешь. – Андрей тряхнул головой, стараясь сбросить одолевавший его хмель. – Как хочешь...

Зина ушла. Андрей пытался бороться со сном, чтобы подумать. Голова закружилась, казалось, что стены, оклеенные дешевыми обоями, и койка, и потолок заходили в неистовом хороводе. Он хотел встать и не мог. Мысли ворочались медленно. «Каждый устраивается как может», – пробормотал он и забылся в тяжелом сне.

II

Андрея мучил тяжелый и нелепый кошмар. Ему надо было во что бы то ни стало снять с Зининых волос тополевую коричневую почку. Если не снимет, произойдет что-то страшное. Это непонятное, жуткое нависало, давило, как грозовая туча. Но Андрей не мог ничего сделать. Он метался, его бросало в жар; он не мог поднять руки, будто после ранения там, у последней высоты на перешейке. Потом кто-то положил на разгоряченный лоб ком мокрого снега, и он проснулся от холодного прикосновения.

Комната была залита оранжевым светом. Косые, остывающие лучи солнца падали сквозь окно на широкие, выскобленные половицы, подползая к противоположной стене. Склонившись над ним и заглядывая в его лицо, стояла Зина. Она только что переменила компресс. Вероятно, она давно была здесь. Пальто ее висело на гвоздике около двери. Синяя, в горошину, блузка оттеняла светлые, волнистые, откинутые назад волосы. На секунду глаза их встретились. «Какая красивая, черт!» – зло подумал Андрей. На него снова нахлынуло все, что произошло утром, днем. Рывком поднялся с койки, ладонью провел по лбу, сбросил влажный платок.

– Ну как ты, Андрей?

– Спасибо, ничего, – глухо произнес он и долгим взглядом посмотрел ей в лицо. – Почему ты не писала? Я бы понял. Зачем обманывать?

– Я не обманывала, просто не хотела написать.

– Молчание – тоже обман.

– Нет, мне было слишком тяжело. Ты не знаешь, чего мне все стоило.

– А мне легко?! Впрочем, не стоит об этом. Теперь ни к чему.

Он застегнул ворот гимнастерки, взял ремень, висевший на спинке кровати. Кто снял с него ремень? И расстегнутая гимнастерка...

Андрей вышел в коридор, плеснул из рукомойника пригоршню ледяной воды и вернулся. Зина, задумавшись, сидела у столика и теребила бахрому скатерти.

– Ты ненавидишь меня, Андрей?

– Нет. Говорят: перемелется – мука будет... Кажется, я уже переломил себя. Так вот лучше – рвать сразу, с кровью. – Он прошел по комнатке и сел снова на койку. – Зачем ты пришла?

Зина взметнула на него глаза, Андрею показалось – с тайным смятением, почти испугом.

– Просто так...

Андрей упрямо продолжал бороться с собой. Жестко сказал:

– Признаюсь, я всегда сомневался, можно ли надеяться на тебя, можно ли опереться в тяжелую минуту. Особенно почувствовал это на фронте. Мне трудно было без писем. Ты не поняла этого, жила по настроению, будто ничего не случилось в мире. А ведь шла война. Понимаешь, война! Трудно воевать, когда в душе пустота... Как не понимают этого люди!

– Надо понимать и другое: война не властна над чувствами.

– Мы по-разному думаем. Я говорю о чувстве ответственности.

– Ты слишком прямолинеен.