Тайны запретного императора

Далее кратко рассказывалось о попытке тоже безымянного караульного подпоручика освободить узника, «но, получа такое супротивление своему изменическому предприятию, какого только от верных и заслуженных офицеров ожидать было должно, наконец {он} взят и арестован тою собственною командою». Посланников заверяли, что попытка освобождения арестанта Безымянного — это не следствие «знатного заговора», а безумная авантюра «от отчаяния молодого промотавшегося и оттого в фанатизм впавшего» одиночки. Письмо завершалось предписанием: «Сообщая вам сие, прошу я вас делать из онаго такое употребление, какое разсудите вы за полезное для службы Ея императорского величества и уничтожения всяких ложных разглашений, в коих, конечно, не будет недостатков».

Можно представить себе задумчивость, которая охватила русских дипломатов при чтении этого не просто туманного, но дивного по содержанию правительственного документа. Кто такой «Безымянный», что за «штатский резон» и для чего неизвестному, где-то промотавшемуся подпоручику, впавшему в фанатизм, нужно было освобождать загадочного узника по фамилии Безымянный? Ну хотя бы сказали правду собственным дипломатам — но нет, вот придут местные газеты, и посланники России узнают из них, что подпоручик Мирович в ночь с 4 на 5 июля сего года пытался освободить находившегося в заточении экс-императора Ивана Антоновича и что при этом офицеры охраны убили узника, а Мирович и солдаты, пошедшие за ним, были арестованы. После этого дипломатам станет ясно, что нужно смело врать тогдашней мировой общественности, что ничего подобного никогда не было. Да им не привыкать — не в первый и не в последний раз!

Власьев и Чекин, как и обещал им Панин, были щедро вознаграждены. Власьева произвели в премьер-майоры, Чекина в секунд-майоры, и обоих уволили в отставку с премией по семи тысяч рублей. Примечательно, что премию им передал через Веймарна сам Панин. Конечно, с них взяли подписку «все то хранить и содержать в такой тайности и секрете, как доныне нами во все время бытия нашего при вверенной нам комиссии содержано было» [536] . Полученных денег отставникам показалось мало, и в 1766 году они вновь обратились к Панину с челобитной о повышении им содержания. В своей просьбе они были удовольствованы, но их заставили подписать новую расписку, в которой они обещали «под лишением в противном случае чести и живота, что от нынешнего времени более к содержанию нашему ничем утруждать Е.и.в. по смерть нашу не будем» [537] . В общем, мавр сделал свое дело…

536

Корф М.А. Указ. соч. С. 281.

537

Там же. С. 282.

После захвата Мировича Панин распорядился о захоронении убитого узника. Он хладнокровно и деловито писал коменданту крепости Бередникову: «Мертвое тело безумного арестанта, по поводу которого произошло возмущение, имеете вы сего же числа в ночь с городским священником в крепости вашей предать земле, в церкви или в каком другом месте, где б не было солнечного зноя и теплоты (по-видимому, это делалось для большего сохранения тела или для предъявления кому-либо, или для перевозки. — Е.А.). Нести же его в самой тишине несколькими из тех солдат, которые были у него на карауле, дабы как оставляемое пред глазами простых и в движение приведенных людей тело, так и с излишними обрядами пред ним оного не могло их вновь встревожить и подвергнуть каким-либо злоключениям» [538] . Тело Ивана Антоновича тайно захоронили в неизвестном ныне «особенном месте» в самой крепости, возможно — возле когда-то стоявшей посреди двора церкви. Так он и лежит где-то под нашими ногами, когда мы гуляем по двору Шлиссельбургской крепости, несчастнейший из людей, истинный невинный мученик, который жил и умер, так и не узнав, во имя чего Бог дал ему эту убогую жизнь и страшную смерть в 23 года…

538

Там же. С. 266.

Глава 11. Холмогорские узники

Конечно, «проблема Ивана Антоновича» была решена, но не вся: «Известная комиссия в Холмогорах» — так назывались в официальных документах узники архиерейского дома — продолжала «работать». Семья принца Антона-Ульриха (он сам, две дочери и два сына) по-прежнему жила там. Дом стоял на берегу Двины, которая чуть-чуть виднелась из одного окна, был обнесен высоким забором, замыкавшим большой двор с прудом, огородом, баней и каретным сараем. В нем три десятилетия стояли без движения кареты и возки, на которых некогда привезли Анну Леопольдовну и ее семейство. На взгляд свежего человека, жили арестанты в тесных, грязных комнатах, заставленных ветхой, убогой мебелью, с дымящими, разваливающимися печами [539] . Когда в 1765 году к ним приехал архангельский губернатор Е.А. Головцын, то арестанты жаловались, что у них совсем развалилась баня и они три года не мылись. Они во всем нуждались — в новой одежде, белье, пряжках для башмаков [540] . Мужчины жили в одной комнате, а женщины — в другой, и «из покоя в покой — одни двери, покои старинные, малые и тесные». Другие помещения в доме и строения во дворе были заполнены солдатами, многочисленной прислугой принца и его детей.

539

Корф М.А. Брауншвейгское семейство. М., 1993. С. 329.

540

Левин Л.И. Российский генералиссимус герцог Антон-Ульрих (История Брауншвейгского семейства в России). СПб., 2000. С. 220.

Живя годами, десятилетиями вместе, под одной крышей (караул не менялся двенадцать лет), эти люди ссорились, мирились, влюблялись, доносили друг на друга. Скандалы следовали один за другим: то Антон-Ульрих поссорился с Биной (Якобиной Менгден — сестрой Юлии, которой, в отличие от последней, разрешили ехать в Холмогоры), то солдат поймали на воровстве, а офицеров — на амурах с кормилицами. Комендант и его подчиненные безбожно пьянствовали и нещадно обворовывали Антона-Ульриха и его близких, а вечно пьяный повар готовил им какое-то несъедобное варево. С годами охранники забывали о дисциплине, ходили в расхристанном виде. Постепенно, вместе Антоном-Ульрихом, они становились дряхлыми стариками, каждый со своими причудами.

Несколько лет тянулись скандальные истории, связанные с эксцентричной фрейлиной Анны Леопольдовны Биной Менгден. Выяснилось, что у нее появился любовник — приезжавший из Холмогор доктор, и в сентябре 1749 года она родила от него ребенка «мужеска пола», за что ее заперли в отдельной комнате, а она там буянила, ругалась, дралась с приходившими к ней офицерами. Принц, как и всегда, был тих и кроток. С годами он растолстел, обрюзг, его стали одолевать болезни. После смерти жены он стал жить со служанками, и считалось, что в Холмогорах было немало его незаконных детей, которые, подрастая, становились прислугой Брауншвейгской семьи. Изредка принц писал императрице Елизавете письма: благодарил за присланные бутылки венгерского или еще за какую-нибудь милостыню-передачу. Особенно он бедствовал без кофе, который был ему необходим ежедневно. В своих письмах императрице Елизавете Петровне, а потом Петру III, Екатерине II он проявлял подчеркнутую, даже подобострастную верноподданность, называл себя «коленнопреклоненным ничтожеством», «ничтожной пылью и прахом», «несчастным червем», обращавшимся с «униженными и несчастными строками» просьбы к царственной особе. Ни разу он не просил об освобождении, вероятно, понимая, что это нереально. Осенью 1761 года Антон-Ульрих написал письмо императрице Елизавете, просил ее «дозволить моим детям учиться читать и писать для того, чтоб им самим быть в состоянии коленопреклоненно обращаться к В.и.в. и вместе со мной до конца нашей жизни молить Бога за здравие и благополучие Вашего величества и вашего семейства» [541] . Императрица в ответ, как всегда, безмолвствовала. После вступления на трон Екатерины II Антон-Ульрих с той же нижайшей просьбой обратился и к ней. Новая государыня в августе 1762 года благосклонно ответила на письмо принца, выразила ему свое участие, но освободить не обещала, дипломатично написав: «Избавление ваше соединено с некоторыми трудностями, которые вашему благоразумию понятны быть могут». Не обещала она помочь в обучении принцев и принцесс. Вскоре Екатерина II послала в Холмогоры генерала А.И. Бибикова, которому поручалось составить доклад об обстановке в узилище и дать характеристики его обитателям. Бибиков от имени императрицы предложил принцу покинуть Россию для возвращения его в Германию. Но тот отказался от великодушного предложения государыни. Датский дипломат писал, что принц, «привыкший к своему заточению, больной и упавший духом, отказался от предложенной ему свободы». Это неточно — принц не хотел свободы для себя одного, он хотел уехать вместе с детьми. Но эти условия не устраивали уже Екатерину. В инструкции Бибикову было сказано, что «мы его намерены теперь освободить и выпустить в его отечество с благопристойностию», а детей его для тех же государственных резонов, которые он по благоразумию своему понимать сам может, до тех пор освободить не можем, пока дела наши государственные не укрепятся в том порядке, в котором они к благополучию нашей империи новое положение теперь приняли». Из этого текста видны причины милосердия и одновременно жестокости государыни. Принц Антон-Ульрих не представлял собой никакой угрозы для ее власти, в отличие от его детей, особенно принцев. Пока императрица не укрепилась у власти, они формально — в силу завещания императрицы Анны Иоанновны — оставались претендентами на трон, следуя в династическом порядке за своим старшим братом Иваном. Естественно, сами по себе они и не смогли бы воспользоваться своим весьма эфемерным правом, но императрица не могла не считаться с мнением общества, которое не забывало «Иванушку» и его братьев. Чуть позже агентами и доносчиками были записаны суждения самых разных людей, считавших, что существовавший наверху династический «непорядок» можно легко устранить, выдав императрицу замуж или за Ивана Антоновича, или за одного из «Иванушкиных братьев» — все же царская кровь, не чета низкопородному Григорию Орлову, как известно, мечтавшему о законном браке с императрицей. Вообще, все, что было связано с «холмогорской комиссией», вызывало болезненную реакцию императрицы как старая, незажившая рана. Ситуация казалась ей безвыходной: и держать невинных людей в заточении ей было жалко, и отпустить, учитывая политические нюансы их статуса, невозможно. Императрица без энтузиазма восприняла доклад Бибикова о его поездке в Холмогоры, в котором он с симпатией и сочувствием писал о принцах и принцессах, которые, оказывается, за долгие годы неволи не утратили человеческого облика, были воспитанны, добросердечны и дружны. И хотя императрица так и не дала разрешения на обучение принцев и принцесс (это не входило в планы государыни и, кроме того, означало, что в Холмогоры придется посылать учителей), они были грамотны. В 1773 году принцесса Елизавета собственноручно написала императрице хорошим стилем и почерком, хотя и с ошибками, три письма, в которых умоляла государыню дать им «хотя малое освобождение из заклучения (так!), в коем кроме отца рожденные содержимся» [542] . Поднялась тревога: оказывается, дети принца, несмотря на отсутствие учителей, грамотны. Панин, занимавшийся этим делом, сразу же испугался — как бы они не завели переписку с кем-нибудь другим. У арестантов отобрали письменные принадлежности и провели расследование. Выяснилось, что детей писать и читать обучил отец по старой азбуке, которая осталась им от умершей матери, а также по ее священным книгам, которые дети и читали [543] . Примечательно, что делами «Холмогорской комиссии», как и делом Мировича, занимался Н.И. Панин и его помощник Г.Н. Теплов. Как во времена Елизаветы, новые власти больше всего опасались, как бы принцев и принцесс не похитили какие-нибудь авантюристы вроде Зубарева, и предупреждали архангельского губернатора о возможном появлении в тех местах иностранного шпиона.

541

Корф М.А. Указ. соч. С. 300.

542

Корф М.А. Указ. соч. С. 360.

543

Левин Л.И. Указ. соч. С. 224.

И все же императрица, человек гуманный и умный, не стала уподобляться своей мстительной предшественнице и в 1763 году освободила из ссылки бывшую фрейлину правительницы Юлию Менгден и адъютанта принца Антона-Ульриха полковника Августа Адольфа фон Гаймбурга. Как уже сказано выше, после отъезда Брауншвейгской фамилии в Холмогоры они были оставлены под арестом в Ораниенбурге под охраной более чем сотни солдат и офицеров и там забыты в течение почти двадцати лет. Впрочем, иногда о них вспоминали в Петербурге. В 1747 году к ним подселили арестованного асессора Семенова, у которого нашли не уничтоженный вовремя указ с титулом императора Ивана Антоновича. Эти «страшные» государственные преступники вызывали сочувствие охраны, ее начальники делали им разные послабления, хотя не упускали случая обогатиться за счет отпущенных на них денег. Завистники коменданта, как это принято в России, «стучали» в Петербург, наряжалось следствие, которое тянулось годами, и на какое-то время «слабая команда» подтягивалась, становилась «сильной», но потом, в соответствии с особенностями нашего народа, вновь превращалась в «слабую». Первый комендант капитан Ракусовский, который, «будучи при оной крепости при арестантах на карауле главным командиром, слабо содержал и имел с ними, яко с неподозрительными людьми, дружеское обхождение». Кроме того, арестанты эти были крестной матерью и отцом его новорожденного сына. За эту вину капитана приговорили к смерти, но позже приговор заменили разжалованием и ссылкой в дальний гарнизон. Не удержал «строгой команды» и его преемник капитан Ахматов. Просьба Гаймбурга к императрице Елизавете отправить больную Юлию к родственником, а его в Лифляндию, естественно, осталась без ответа.

Мы не знаем, как пережила Юлия разлуку с Анной Леопольдовной и когда она узнала о смерти своей подруги — может быть, только после освобождения. Ссыльные нищенствовали, голодали, и даже питались яйцами галок, которые устраивали гнезда на крыше дома, в котором они вместе жили в одной комнате. Потолок протекал, зимой над ними висели сосульки, но узники вели достойную жизнь, не опускались. Согласно легенде, когда Юлию вместе со всеми повезли в ссылку в Ораниенбург, рижский мясник, увидав поезд несчастных ссыльных, бросился домой, вынес из дома Библию и бросил ее в сани, в которых ехала Юлия Менгден. Она читала ее сотни раз и знала почти всю наизусть [544] . В Ораниенбурге Юлия и Гаймбург проводили все время в труде. Юлия распускала свои старые шелковые юбки и делала из них кокошники — мечту сельских модниц окрестных деревень. Привязавшийся к ссыльным солдат-охранник и его жена выменивали эти кокошники на лен и шерсть. Старый полковник чесал и мотал шерсть и лен, Юлия пряла, ткала и вязала, а солдат с женой продавали эти поделки. Жили они дружно, позволяли себе иногда пропустить по рюмочке вина и чашке кофе, и на этот пир приглашали своих благодетелей — солдата и его жену. Когда Гаймбург уже не мог работать, он сидел с ребенком солдата, пока тот с женой ходил по деревням с поделками Юлии. После освобождения Юлии императрица Екатерина II, восхищенная ее несгибаемым мужеством и терпением, встретилась с ней, и та показала государыне вытканную ею в ссылке юбку и даже похвасталась, что таким же образом обшивала и своего товарища по несчастью полковника Гаймбурга. Выпущена из Холмогор была и ее несчастная сестра Бина Менгден, уже совсем утратившая разум.

544

Корф М.А. Указ. соч. С. 320.

По-видимому, появление А.И. Бибикова, человека гуманного и доброго, как и необыкновенно любезные письма новой государыни возбудили в Брауншвейгской семье какие-то смутные надежды если не на свободу, то хотя бы на облегчение тюремного режима. Поэтому в сентябре 1763 года принц осмелился просить у императрицы «чуть более свободы»: разрешить детям посещать службу в стоявшей рядом с тюрьмой церкви. Екатерина ответила отказом, как и на его просьбу дать детям «чуть более свежего воздуха» (их большую часть года держали в здании) [545] .

545

Левин Л.И. Указ. соч. С. 217.

Так и не дождался Антон-Ульрих ни немного свободы, ни немного свежего воздуха, ни того, чтобы дела императрицы Екатерины приняли благоприятное для него положение. К шестидесяти годам он одряхлел, стал слепнуть и, просидев в заточении 34 года, скончался 4 мая 1776 года. Умирая, он просил дать его детям «хотя бы малое освобождение» [546] . Ночью гроб с его телом охранники тайно вынесли во двор и похоронили там возле церкви, без священника, без обряда, как самоубийцу, бродягу или утопленника. Провожали ли его в последний путь дети? Даже этого мы не знаем. Скорее всего, что этого разрешено не было — им запрещали выходить из дома. Но известно, что они крайне тяжело перенесли смерть отца и жестоко страдали от печали. В следующем, 1777 году, семью ждала другая тяжелая потеря — умерли одна за другой две старушки — кормилицы и няньки принцев Анна Иванова и Анна Ильина. Они давно стали близкими членами семьи, родными людьми.

546

Корф М.А. Указ. соч. С. 357.