Тайные дневники Шарлотты Бронте

— Да, папа. — Я медленно встала, не сводя глаз с брата. — Ты получишь свои грязные деньги, Бренуэлл, но не раньше, чем опустишь оружие.

Он опустил пистолет, я покинула комнату, а Марта и Анна разразились слезами. Лишь после того как я принесла монеты, Бренуэлл отдал мне пистолет и украденные ключи от ящика отцовского бюро, где тот хранился. Затем схватил шляпу и выбежал из дома. Я села на каменный пол прихожей. Меня атаковала такая тревога, какой я никогда не испытывала. Я с ужасом и презрением разглядывала холодный стальной смертоносный предмет в своих руках. Наконец в прихожую вышла Эмили, осторожно забрала у меня оружие и ключи и вернула их на законное место.

Наутро брат упал перед отцом на колени и умолял о прощении, заливаясь горючими слезами. Мое сердце тоже молча заплакало, когда я увидела, с каким стыдом, жалостью и отчаянием папа поднялся и ласково обнял Бренуэлла.

Той ночью, лежа в полудреме, я вспомнила случай из детства.

Мне было пятнадцать лет; я недавно поступила в Роу-Хед. Стояло субботнее майское утро, и я долгих четыре месяца не была дома и не видела никого из родных. Неожиданно меня позвали в гостиную мисс Вулер, где на одном из лучших стульев я нашла Бренуэлла.

— Бренни? — удивленно и радостно воскликнула я. — Это правда ты?

Он встал, сжимая шапку в руке, и утомленно улыбнулся.

— Привет, Шарлотта.

Тогда он был совсем еще подростком, через месяц ему исполнялось четырнадцать, но его лицо с красивым римским носом и изящно очерченным подбородком принадлежало двадцатипятилетнему юноше. Брат показался мне выше, чем прежде; его лучшая рубашка промокла от пота, а копна морковно-рыжих волос торчала в стороны, как две растопыренные ладони. Несомненно, он был раскрасневшимся и усталым, и все же я в жизни не видела более приятного зрелища.

— О! Ты не представляешь, как я соскучилась по тебе! — Я кинулась к нему и насладилась теплом крепкого объятия. — Как ты сюда попал?

Я была поражена, поскольку знала, что Бренуэлл не отходит далеко от дома.

— Пешком.

— Ты отмахал двадцать миль?

— Двадцать миль по дороге, но с тех пор как ты уехала, я изучал карту. Я свернул на тропинку через поля и холмы. Видела бы ты, Шарлотта, как я бросился напрямик через луга и пашни, по стерне и проселкам, продираясь сквозь изгороди, перепрыгивая через канавы и заборы. Уверен, что срезал половину расстояния, по крайней мере треть, хотя по ощущениям прошел все двадцать миль. — Брат отступил и с насмешливой улыбкой оглядел меня с ног до головы. — Ну вот, я повидал тебя и рад, что ты совсем не изменилась, так что можно попрощаться и отправиться назад.

— Только не это, — засмеялась я и хлопнула его по плечу. — Такой длинный путь! Ты наверняка устал.

— Ничуточки, — храбро возразил он.

Понимая, что он должен вернуться до темноты, а значит, мы можем провести вдвоем совсем немного времени, я была полна решимости получить удовольствие от каждого мгновения. Сначала я отвела брата на кухню, где повариха подкрепила его силы; затем показала ему школу внутри и снаружи; наконец мы разлеглись на широкой передней лужайке в тени моего любимого дерева и премило болтали два драгоценных часа.

Он рассказал, как продвигается его последняя литературная попытка. Я призналась, что была очень занята уроками и не нашла ни минутки подумать о Стеклянном городе. Брат пообещал продолжать сагу самостоятельно, пока я в школе. Он поведал множество мелочей о доме и обо всех, кого мне не хватало. И не успели мы оглянуться, как настала пора расставаться.

— Ты ведь скоро вернешься домой? — спросил Бренуэлл, когда мы прощались на передней дорожке.

— Да. Семестр закончится через пять недель.

Слезы избороздили мои щеки, и я видела ответные слезы в глазах брата. Мы крепко обнялись.

— Огромное спасибо, что пришел, — выдохнула я ему в ухо. — Это так важно для меня!

Теперь, через пятнадцать лет, воспоминание о том золотистом майском дне разбередило мне душу, и я судорожно всхлипнула. Эти невинные блаженные дни никогда не повторятся. Судя по всему, мой любимый брат — мальчик, который был нашей радостью и гордостью, такой цветущий, подающий множество надежд, — утрачен для нас навсегда.

Слава богу, литературные попытки отвлекали нас с сестрами от мрачной атмосферы, воцарившейся в пасторате. Четвертого июля 1846 года две рецензии на наш сборник стихотворений наконец появились в газетах.

К нашему ужасу, первая рецензия уделила немало внимания личностям загадочных Беллов.

— «Кто такие Каррер, Эллис и Актон Беллы?» — вслух прочла я сестрам отрывок из «Критика».

Мы лежали на лугу за пасторатом, под зеленым шелестящим деревом. Дул западный ветер, по небу быстро проносились яркие белые облака. Вересковые поля стелились вдали, пересеченные темными прохладными ложбинами; но рядом зыбилась высокая трава и ходила волнами на ветру, и жаворонки, дрозды, скворцы, малиновки и коноплянки звенели наперебой со всех сторон.

— «Принадлежат ли они к поэтам настоящего или прошлого, живы они или мертвы, англичане или американцы, где родились и где живут, сколько им лет и каково их общественное положение, не говоря уже о христианских именах — издатели не решились открыть любопытному читателю». — Я в замешательстве опустила газету. — Похоже, пытаясь скрыть свой пол, мы невольно сотворили загадку.

— Он хоть что-нибудь пишет о качестве стихотворений? — осведомилась Эмили.

— Да, чуть ниже. — Я продолжила: — «Прошло немало времени с тех пор, как мы наслаждались сборником столь искренней поэзии. Среди груд рифмованного мусора и мишуры, которые загромождают стол литературного критика, этот маленький томик в сто семьдесят страниц блеснул подобно солнечному лучу, радуя взгляд настоящей красотой, а сердце — обещанием приятных часов. Перед нами добротная, живительная, мощная поэзия…»

Эмили выхватила газету из моих рук и с удовольствием процитировала:

— «Те, в чьих сердцах природой натянуты струны, способные сопереживать всему, что прекрасно и правдиво, найдут в сочинениях Каррера, Эллиса и Актона Беллов больше гения, чем наш практичный век, казалось, выделил подобным возвышенным упражнениям разума». — Она изумленно повторила единственное слово, которое больше всего привлекло ее внимание: — «Гения».

— Вторая рецензия так же хороша? — тихо поинтересовалась Анна.

— Не совсем, — сообщила я, открывая «Атенеум», который уже изучила. — Тут обвиняют Актона и Каррера в «потворстве чувствам», но высоко превозносят Эллиса, обладающего «несомненной мощью крыла, которое способно достичь высот, не достигнутых здесь».

Эмили лежала на траве и удовлетворенно улыбалась.

— Что ж, это уже кое-что.

— Несомненно, — торжествующе согласилась я. — Мы не зря вложили деньги в издание.

Однако внешний вид обманчив, как мы вскоре убедились. Несмотря на то что в октябре появился еще один благожелательный отзыв и мы потратили десять фунтов на рекламу, наш стихотворный сборник не имел успеха. За год после его публикации было продано всего два экземпляра! Но в тот теплый июльский день 1846 года мы с сестрами ничего не знали о судьбе своей книги. Даже если бы некий прорицатель мудро предупредил нас, что наше первое вторжение в издательский мир со временем обернется бесповоротным поражением, полагаю, мы не упали бы духом, поскольку стремились к чему-то большему и яркому: каждая из нас была готова предложить к публикации законченный и переписанный набело роман.