Тайные грехи кроткой голубки

– А какой из рассказов Никанора Никитича вам нравится более всего? –проскрипела пышная дама из окружения писателя. Вопрос был задан тоном строгого экзаменатора, который вознамерился завалить на экзамене студента.

Остальные дамы скульптурной группой изобразили экзаменационную комиссию.

– Мне очень жаль, но боюсь, что никакой, – тихо ответила Анна. – Мне… мне не очень нравятся его рассказы. Уж извините.

– Может, они для вас слишком серьезны? – ехидно пропел кто-то из дам.

– Нет, дело не в этом. Просто… Я бы сказала, что мне вообще не нравится его мировоззрение.

Дамы, окружавшие писателя нежным полукольцом и источавшие флюиды возвышенной литературной любви, были скандализованы. Они смотрели теперь на Анну, как на опасный гибрид кобры с гремучей змеей.

– Вы даже знаете такое слово, как мировоззрение? Приятно иметь дело с образованной дамой, – покровительственно, с тонкой усмешкой, заметил писатель, и Анна вдруг ощутила, что у нее, обычно выдержанной, внутри что-то закипает.

Наверное, все дело было в Волге, размышляла Анна Викторовна впоследствии – все дело было в том впечатлении, которое она получила во время своей поездки, и которое еще переполняло ее всю. Вся эта земная красота, и мощь, и величие, вся эта бездна зеркальной водной глади, воздуха и неба, казались ей воплощением великой милости, дарованной Богом своим детям – любуйтесь на эту красоту, милые, радуйтесь ей! И на фоне этой щедрой роскоши, которая звучала в ней и плеском воды, и свистом ветра, и колокольным звоном – необходимость мелочного притворства и заискивания расположения Горчичникова и его поклонниц показалась ей нестерпимо унизительной.

– Кто вы такой, чтобы разговаривать с людьми таким тоном? – заговорила вдруг Анна неожиданно резко. Сердце колотилось у нее где-то в ушах, щеки пылали жаром, голос звенел и срывался. – Почему вы говорите об образованных женщинах с такой насмешкой? Что вообще за идея такая – насмехаться над тем, что вообще-то достойно похвалы? А, понимаю. Вы просто трус – вы боитесь, что женщина образованная вас высмеет… с малограмотными вам иметь дело проще… А сами вы, что вы-то создали, чтобы смотреть на меня свысока? Вы написали несколько гадких рассказиков, способных только испортить людям настроение… убить в них радость жизни… вы поливаете ядом и гноем все, что есть в мире доброго и чистого… Может, у вас и есть талант – только талант нужен, чтобы дарить людям радость…

– Как вы прекрасны в гневе, шер мадам, – заметил писатель, сделав изящный жест рукою, – вы, конечно, глубоко знаете жизнь. Вы выросли в розовой детской комнатке, не так ли? Вы из рук своего папеньки перешли в руки своего супруга. Ах, жалость-то какая, что ваш душевный покой нарушают рассказы, чуть более серьезные, чем рассказы детских писательниц про птичек, ромашки и мармелад… вы же именно так любите, и с хорошим концом, непременно…

И улыбнулся – ласково-снисходительно и беспощадно-проницательно.

Анна глотнула воздух, багровея, как от пощечины. И тут за ее спиной раздался, как всегда ироничный, голос мужа:

– Прошу извинить, сударь… А вот меня – судебного следователя по делам об убийствах – меня вы тоже зачислите в разряд мальчиков из розовой детской? Уж поверьте, об изнанке жизни мы, полицейские, знаем побольше писателей. И тем не менее, я, при всем моем опыте, не могу не согласиться со своей супругой. В мире и без того довольно зла, чтобы преднамеренно заражать общество бациллами уныния.

Тишина наступила тяжелая, как свинец, зловещая и предгрозовая. И в ней прозвучал полуобморочный голос Олимпиады Саввишны:

– Но мой муж стремится обличать…

– Что обличать, мадам? – Штольман улыбнулся ослепительно. – Оглянитесь вокруг. Прекрасный вечер, полный ароматов трав и цветов. Вкусный ужин, просто бесподобный, – Штольман мило поклонился хозяйке, благодарственным жестом приложив руку к груди. – Мы проживаем великолепную жизнь, как прекрасна всякая жизнь, дарованная, чтобы ее прожить. А у вашего мужа в рассказах все скучно, и люди серые, и носятся они со своей скукой и тоской неизвестно почему. А между прочим, в реальности, ваш супруг жив, здоров, сыт и процветает – но готов задушить своей тоской любого, кто не успел сбежать….

Олимпиала Саввишна застыла с приоткрытым ртом. Писатель молчал, глядя на Штольмана с убийственной иронией, с таким видом, словно прикидывал, в какой из своих рассказов вставить сей забавный персонаж.

Обернувшись к Анне, Яков Платоныч спросил негромко:

– Может, прогуляемся по саду, моя дорогая?

Анна, благодарно кивнув, просунула руку мужу под локоть, и, когда они уже отошли на приличное расстояние, пролепетала виновато:

– Сама не знаю, что не меня нашло… И ведь не хотела, правда…

– А что такого? Полноте, ему давно уже пора от кого-то получить такую отповедь. А то хорош! Ему можно портить нам настроение своим творчеством, а мы не имеем права немного подпортить ему настроения в ответ? – он рассмеялся.

Меж тем, на лужайке перед домом, покинутой нашими героями, висело неловкое молчание. Затем кто-то из дам вспомнил, что забыл в доме шаль, а ведь уже холодает. У других нашлись не менее срочные дела. Писатель, ничем не выдав своих чувств, отправился в глубину сада выкурить сигару; куда именно отправилась Олимпиада Саввишна, эта бледная тень своего мужа, вообще никому интересно не было.

– И все же у меня какое-то нехорошее предчувствие, – пробормотала Анна.

Словно отвечая на ее слова, по саду вдруг резко просвистел ветерок, затем уже не ветерок, а резкий ветер нагнул ветви с тяжелым шелестом… Анна посмотрела вверх: на небо, еще пока прозрачно-синее, со всех сторон наползали тяжелые, клубящиеся тучи; это было страшновато, но очень красиво.

– Да просто дождь собирается, – возразил ее муж.

И точно – крупные капли дождя упали на них, а затем, после минутного затишья, на сад обрушился ливень. Громыхнул гром, прозрачно-розовая ветвистая молния перечертила небо, а ливень обернулся сплошной стеной воды. Со всех сторон к дому бежали гости; и в этой суматохе, полной криков, бешеного ветра и шума дождя почти никто не услышал, как в глубине сада прозвучал выстрел.

Глава 4.

Следователь полиции Степан Фролыч Мартемьянов уважал общественное мнение.

Мысль де Шамфора, что «всякое общепринятое мнение – глупость, так как оно понравилось большинству», была ему незнакома. К тому же на уроках логики в гимназии, читая под партой «Робинзона Крузо», он пропустил тему логических ошибок, и едва ли мог внятно объяснить, почему argumentum ad populum , она же апелляция к мнению большинства, является неправильной. Поэтому, в вопросе о том, кто же виновен в преступлении, он охотно ограничился бы простым голосованием свидетелей – за кого они проголосуют, того преступником и объявим. Мешало только противное начальство, которое требовало всегда доказательств более веских, нежели общественное мнение. Однако привычка – вторая натура, и Мартемьянов каждый раз начинал следствие с одного и того же вопроса, приятного его сердцу: «Кого вы подозреваете, господа свидетели?!».