Тайные милости. 17 левых сапог

– Нет, – убежденно ответила она, – в семье, Жора, все зависит от женщины. Это даже я понимаю, хотя и дура.

– Ну что ты, ну что ты говоришь… Надя. Ты молодец, что ты! Зачем на себя наговариваешь…

Минут через десять она уснула глубоким тихим сном, а Георгий, высвободившись из ее объятий, стал думать о Кате и о том, как удивительно устроен человек, – вроде бы он не дает никаких поводов, а жена чувствует, что дело неладно; и почему такая странность – послеродовые побежалости на животе жены раздражают и кажутся ему чешуей, а точно такие же на животе Кати не только воспринимаются вполне нормально, но даже и умиляют его. Странно…

На бурке под тенью чинарыЛежал Ахмет Ибрагим,И, руки скрестивши, татарыСтояли молча над ним, —

вдруг вспомнилось ему полусонному, а потом почему-то сразу, без перехода:

Не дождаться мне, видно, свободы,А тюремные дни будто годы;И окно высоко над землей,И у двери стоит часовой!

С тем он и уснул. Ему снилась Катя. Сначала они куда-то шли босиком вдоль морского берега, куда-то далеко-далеко, а потом прилегли на песке – теплом, почти горячем; он нежно и властно обнял ее и прошептал на ушко:

– Катя, Катя, кажется, я люблю тебя, Катя!

– Что? Что ты сейчас сказал! – вдруг раздался голос жены – испуганный, полусонный.

Он открыл глаза. Серый предутренний сумрак, уголок платяного шкафа, свет в широком окне за спиной жены, и в этом сером, выморочном свете склонилось над ним ее безглазое лицо:

– Какая Катя?

– Что? – переспросил он, выигрывая время. – Что ты вскочила?

– Ты обнимаешь меня, а говоришь, что я Катя! – Надежда Михайловна села в постели. – Боже мой, я так и знала, я так и чувствовала в последнее время, что у тебя завелась другая женщина! Боже мой… – Она обхватила руками простоволосую голову. – Боже мой, что же теперь будет!

Георгия неприятно покоробило то, что жена сказала о Кате «завелась», как будто она насекомое.

– О чем ты говоришь? Опомнись, что ты мелешь?! – грубо оборвал он ее.

– Не ври, только, ради бога, не ври! Сейчас ты обнимал меня, а объяснялся в любви какой-то Кате.

Ты назвал ее трижды, сначала я не поняла спросонья, а в третий раз слышала совершенно отчетливо, понимаешь…

– Ну что за глупости, – как можно равнодушнее зевнул Георгий. – Правильно говорит Толстяк: «Бабо – оно и в Африке бабо!». Он сел в постели, нащупал босыми ногами тапочки, накинул халат и, не вступая с женою в спор, пошел в туалет, якобы пошатываясь со сна, а на самом деле напряженно соображая, как ему быть, как выкрутиться, что придумать… И он придумал.

– Слушай, а тебе никогда не снится молодость? – бодро спросил Георгий, возвратившись в спальню.

– Не снится.

– Значит, ты еще молодая, а я старый. Мне снится. Сейчас приснилась Катя.

– Какая Катя?

– Ну, моя первая любовь, не помнишь, что ли? Я ведь тебе сто раз рассказывал. Катя… из Челябинска. Когда я ездил поступать в МГУ, я там влюбился, не помнишь?

– Не помню… – Надежда Михайловна начинала что-то припоминать…

– Да, приснилась, – все больше входя в роль, рассказывал Георгий, – как будто идем мы с ней по песочку, где-то берегом речки, странный сон. Значит, говоришь, я ей объяснялся? Удивительно. Ну что ты, Надь! Зря на меня грешишь, я и лица ее не помню толком… так – смутное пятно.

– Не знаю, не знаю, – неуверенно пробормотала Надежда Михайловна, вспоминая свою первую школьную любовь, своего мальчика Витю, напрасно силясь восстановить в памяти его лицо. Силилась, силилась, да так и не смогла. Эта деталь склонила ее к примирительной мысли, что, может быть, муж и не врет, может, и вправду ему снилась молодость. – Не знаю, не знаю, – пробормотала она на всякий случай, – кому что снится, мне – работа, а тебе – бабы. У голодной куме – хлеб на уме…

– До чего ты, оказывается, ревнивая, прямо Кармен! Это небось новая шубка поддала тебе жару, а?! – чувствуя, что убедил жену, перешел в наступление Георгий. – Пить меньше надо! – закончил он со смешком.

– Ладно уж, спи, – разрешила Надежда Михайловна, – все вы одинаковые, вам только дай волю.

Георгий промолчал, делая вид, что умащивается поудобнее, чтобы доспать, и, как ни странно, уснул почти в ту же минуту, как будто упал в мягкую теплую яму с душистым первым сеном, и снилось ему какое-то шоссе, какой-то грузовик…

А Надежда Михайловна так и не сомкнула до утра глаз – то, что муж уснул, уверило ее окончательно в его невиновности, но она соображала теперь на будущее: как ей быть, если Георгий начнет изменять?.. Что делать? Неужели разводиться?.. И на душе у нее было так тревожно, так нехорошо, что она встала раньше обычного времени и затеяла стирку своих и Лялькиных мелочей, рубашек Георгия, – словом, всего того, что она не отдавала в прачечную.

XVIII

– Когда я могу доложить о Новом водоводе и вообще по всей проблеме? – спросил Калабухова Георгий по внутреннему телефону.

– А вы готовы? – вопросом на вопрос ответил шеф, как показалось Георгию, с металлом в голосе.

– Да, – уверенно ответил Георгий, с неудовольствием замечая, что, судя по тону, по тому, что Калабухов сказал ему вместо обычного «ты» холодное «вы», тот не в духе и, наверное, не стоило бы сейчас вылезать со своим докладом.

– Значит, говоришь, готов, ну-ну, – с какой-то странной угрозой в голосе переспросил шеф.

– Да, – подтвердил Георгий. Отступать ему было некуда. И не хотелось.

– Что ж, жду в одиннадцать. – Шеф положил трубку.

В одиннадцать, аккуратно сложив в бежевую папку свои заметки по водоснабжению города, Георгий вошел в кабинет Калабухова.

– Подводишь ты меня. – Шеф выпил свой традиционный стакан воды, вытер пухлой ладонью бескровные губы. – Еще не запрягли, а ты уже постромки рвешь…

– Не понял? – чувствуя, как каменеют скулы, сказал Георгий.

– Говорят, на планерке по Новому водоводу ты вел себя вызывающе, нагрубил Прушьянцу, велел ему бывать на трассе каждую среду. А он ведь, этот Прушьянц, не пальцем сделанный. Так что в пятницу получил я за тебя от Первого нагоняй.

– А-а, – облегченно вздохнул Георгий, – вон в чем дело, уже нажаловался. Грубить я ему не грубил, а только заметил, что, как генеральному подрядчику, ему не мешает быть в курсе дела. Не филонить, не втирать очки!..

– Ну-ну, не кипятись, – ворчливо прервал Калабухов, – рассказывай все по порядку, у тебя сорок минут.

– По порядку не выйдет, порядка там нет. Если разрешите, я буду по существу.

Алексей Петрович промолчал. Ему нравилась запальчивость будущего преемника, он верил в его искренность и видел по лицу Георгия, что тот уже в некотором смысле наказан за свою недостаточную дипломатичность в отношениях с людьми: понял это и, что называется, намотал на ус. К тому же замечание за обиженного Прушьянца Калабухов получил не от Первого, а от Второго, – это существенно меняло дело. Но главное, что радовало шефа, что согревало сейчас его душу, – что он вот так, ненароком, натравил Георгия на своего старого заклятого врага Прушьянца. Ах, сколько крови попортил ему этот жулик, а он так и не смог его одолеть! Может, это окажется по плечу Георгию, может, он его доломает, тем более что сейчас у Прушьянца в пуху не только рыло, а и весь он – с головы до ног. Правда, пока мало кто об этом знает… но, кажется, это дело уже не замнешь, не замотаешь, не спрячешь под сукно… дай бог, дай бог…