Тайный мессия
Шрифт:
Плодородное кокосовое дерево намекало также на то, что она должным образом воспитана – неважно, что встречается с ним в отеле посреди ночи.
Когда Ахмед подошел, Аджия поклонилась, и он кивнул. Поскольку они были мусульманами, рукопожатие было бы неуместным. Он знал, что Аджия предпочитает светские приветствия исламским.
Ахмед заговорил на суахили:
– Хабари гани, дада Аджия? [64]
– Нзуриф, ндугу Ханиф [65] .
64
Как
65
Хорошо, брат Ханиф (суахили).
Аджия никогда не слышала имя «Ахмед Бургиба». Они называли друг друга брат и сестра, потому что в Танзании мужчины адресуются друг к другу или «ндугу» – брат, или «баба» – отец, или «мзи» – «старик», или «бвана» – господин. А о женщинах говорят «дада» – сестра, «мама» – мать, «биби» – бабушка или госпожа.
– Ты добралась благополучно, неприятностей не было?
Она покачала головой и спросила:
– Хакуна матата?
«У тебя все в порядке?»
– Нимефарахи, дада [66] .
Здесь нельзя было поздороваться так коротко, как здороваются в Америке.
– Джинзи ни мама яко?
«Как здоровье твоей матери?»
– Яйя ни визари [67] .
– На яко? [68]
66
Прекрасно, сестра (суахили).
67
Она здорова (суахили).
68
А твое? (суахили)
– Ни визари сан.
«Очень хорошо».
Держась на почтительном расстоянии, он проводил ее к окну, которое выходило на океан. Они сели бок о бок на ротанговые сиденья. Ненавязчиво появился бармен и спросил, что они хотели бы выпить. Для нее – никаких британских «Pimm’s» или другого алкоголя. Аджия заказала «Стоуни Тангавизи» – крепкий имбирный эль.
– Ты так хорошо выглядишь, – рискнул сказать Ахмед.
– Асанте [69] .
69
Спасибо (суахили).
– Асанте кушукуру [70] . Что говорят твои строгие родители насчет того, что ты носишь кангу вместо мусульманских хинджаба или абаи?
Ее красивые губы раздвинулись в медленной улыбке, похожей на полумесяц в сумерки.
– Они беспокоятся, что мной овладел злой джинн или колдун наслал на меня чары.
Кто мог подумать, что такой красавицей
овладело нечто злое? Чтобы выказать свое уважение, он не засмеялся. В Африке колдовство было реальным.70
Спасибо тебе (суахили).
– А он в самом деле наслал?
Ее улыбка стала озорной.
– Мне просто не нравится рядиться в черное.
Потом Ахмед вспомнил о значении ее наряда. Значение было дурным.
– Твоя канга… интересная.
– Я надела ее раньше и не смогла переодеться.
Так вот в чем дело! Как игрушка йо-йо, которая скачет вверх-вниз, его сердце снова преисполнилось надежды.
– А что бы ты надела, если бы успела переодеться?
Она опустила глаза.
– Другую кангу с надписью: «Ненавидь меня, но я не перестану говорить тебе правду».
– Я вовсе не ненавижу тебя, Аджия. И я слышал, что есть другой мужчина, который тоже тебя не ненавидит.
Она не подняла глаз.
– Он – суахили и друг нашей семьи.
– И твой друг?
Она промолчала.
У Ахмеда упало сердце. Он должен был рискнуть.
– Пожалуйста, будь со мной откровенна. Ты вправду очень мне небезразлична, Аджия.
Она подняла глаза:
– Тогда почему ты кое-что от меня скрываешь?
Ахмед быть потрясен до глубины души.
Она слышала, что он организовал особенное сафари?
– О чем ты?
– Почему ты остаешься только на одну ночь? Даже не навестишь свою мать? Ты уже давно не был дома. Я уверена, она хочет с тобой повидаться.
Хотя Аджия не знала, что побудило его составить свой план, Ахмед почувствовал, что она слегка давит на него. Он не собирался ничего рассказывать до тех пор, пока дело не будет сделано, потому что слова недорого стоят. Если окажется, что Аджия не связана с другим мужчиной, однажды (уже скоро) он сможет сказать: «Я спас деревню, а может, и весь регион от эксплуатации чужеземцев. Я сделал это, потому что люблю тебя, Аджия, и люблю Африку».
Но теперь он сказал лишь:
– Я повидаюсь с матерью перед отъездом.
Принесли «Стоуни Тангавизи», и Ахмед забеспокоился, что бармен сможет их подслушать.
– Давай выйдем.
Он встал и провел ее на веранду. Кивая гостям отеля, проводящим время за трапезой на открытом воздухе, они направились в большой, обнесенный стеной, сад. Постриженная лужайка в саду и цветы вокруг напоминали Ахмеду виденные им фотографии розария Белого дома, если не считать того, что цветы тут росли экзотические. Слева, в стеклянных сосудах, обрамлявших мелкий пруд у отеля, мерцали свечи.
Они пошли вдоль пруда к металлической скульптуре – большой голове африканца, напоминавшей идолы острова Пасхи.
– О чем ты говорил? – спросила Аджия. – Насчет того, что ради меня исправишь то, что творится в Африке?
– Да?
– Итак, ты решил закончить жизнь человеком вне закона, подобно твоему отцу?
Ахмед ощутил стыд и гнев. Он старался не думать об отце, которого, вероятно, никогда больше не увидит, потому что тот помог Усаме Бен Ладену взорвать американские посольства.
– Если ты делаешь это для меня, между нами все равно ничего не изменится, – продолжала Аджия. – Мы не предназначены друг для друга. Ты араб.
– Я говорю на суахили, как и ты.
– Да, но в тебе нет африканской крови.
– Ты с подозрением относишься к арабам, как и большинство танзанийцев?
– Слегка.
– Аджия, мы оба мусульмане.
Расстроенный, Бургиба подвел ее к краю дома, где никто не мог их видеть.
– Позволь мне доказать, что я кое-чего стою.
– Ты не можешь спасти Африку, Ханиф. Если духовные лекари не смогли ее спасти, когда пришли вазунгу, если масаи не смогли, не смогли зулусы и множество других людей Африки, как сможешь ты?