Тайный советник вождя

В 1938 году в составе группы, которую возглавлял Андрей Александрович Жданов (этот бывший речник курировал в Политбюро весь флот), я побывал в Ленинграде. Жданов знакомился со строительством новых боевых кораблей, выяснял, что требуется для ускорения и улучшения дела. Посетили эсминец, крейсер. Я — в составе его «свиты». На обеды, которыми моряки угощали гостей, Жданов не оставался, а я и некоторые другие члены комиссии не отказывались от традиционного флотского борща в уютных кают-компаниях. Тем более что визиты Жданова были кратковременными, а мы работали на крейсере несколько дней, проверяя боевую подготовку, моральный дух. Я был в штатском, интересовался артиллерией, меня и принимали за инженера-артиллериста. При мне не стеснялись вести разговоры, особенно на отдыхе, после хорошей закуски. Некоторые по-свойски называли меня «папашей». Я не обижался. И уж, конечно, у меня нашлось потом доложить Сталину кое-что, совершенно ускользнувшее от Жданова и его помощников.

Мы строили Большой флот, и успешно строили его с технической точки зрения. Но у этого флота не было «головы», не было единого сильного руководства. В тридцатых годах морских наркомов снимали с поста столь же стремительно, как и назначали, не дав осмотреться, проявить себя. А самое странное и страшное — на этот высокий специфический пост, требовавший особых знаний, назначались люди, имевшие о флоте весьма смутное представление. Один издавал приказы, противоречащие всем флотским традициям. Другой повелел носить краснофлотцам ремни поверх робы — рабочего платья. Как поверх гимнастерки. Мне объяснили, что при этом моряк застрянет в первом же люке. В общем, на флотах своим высоким начальством были недовольны многие, от рядовых до командиров соединений. Обо всем этом я и рассказал Сталину, кратко охарактеризовав двух последних наркомов ВМФ. Неплохим человеком был П. А. Смирнов, зарекомендовавший себя умелым армейским политработником. Но в морских делах он ничего не понимал, авторитетом не пользовался. И уже совсем вроде бы удивительно, каким образом оказался наркомом М. П. Фриновский. В НКВД он считался опытным следователем, но никогда не ступал на палубу корабля. Можно было лишь догадываться, что Фриновский — доверенное лицо Берии, который стремился насадить повсюду верных себе людей. Кстати, это тот самый человек, который, как мы уже говорили, предположительно застрелил Я. Б. Гамарника на его квартире, что было обставлено как самоубийство. [Высокую должность в Москве Михаил Петрович Фриновский получил после того, как летом-осенью 1934 гола выполнил в Ленинграде некое особое задание незадолго до покушения на С. М. Кирова. Арестован Фриновский в 1940 году. Расстрелян. Не реабилитирован. (Примеч. автора). ]

— Фриновский не только следователь, он работал в пограничной охране, а в погранохране есть и моряки, — сказал Сталин.

— Может ли он отличить форштевень от ахтерштевня, знает ли иностранные флоты, способен ли вести морское сражение?!

— Он способен проводить линию партии, — нахмурился Сталин. — А освоиться на флоте ему помогут специалисты.

— Моряков учат годами, десятилетиями. Рядовой краснофлотец много пота прольет, много шишек набьет, прежде чем ему доверят штурвал. А Фриновскому доверено управление всеми морскими силами. Если катер сядет на мель, это еще полбеды. Но если весь флот…

— Ми-и тоже обеспокоены этим, — продолжал хмуриться Сталин. Некомпетентные начальники опасны вообще, а на море и в воздухе опасны вдвойне. Но где взять надежных, умелых людей? Адмирал Исаков? Нет, Иван Степанович занят важнейшим делом, судостроением, и сейчас в командировке в Америке. Лев Михайлович Галлер? Тоже нет. Он замечательный штабной работник, на нем при любом наркоме флот держится… Так кого же назначить? Вы можете дать фамилию?

— Я назову требования. Народным комиссаром должен быть человек, безусловно знающий и любящий флот, имеющий специальную подготовку. Он должен иметь боевой опыт, хотя бы минимальный. И не должен быть болваном.

— Последнее требование наиболее трудное, — усмехнулся Сталин. Товарищ Жданов называл мне перспективную фамилию, но он даже не адмирал, он капитан первого ранга, недавно вернулся из Испании. Мы доверили ему Тихоокеанский флот… Кузнецов, так зовут этого человека… Скоро восемнадцатый съезд партии, мы предложим ему выступить и познакомимся ближе…

Судьба Кузнецова была решена. Выбор оказался очень удачным. У Николая Герасимовича были глубокие специальные и общие знания (владел французским, испанским языками), широкий кругозор, умение управлять твердо, но тактично. Доброжелателен. Много лет провел на палубах кораблей. Моряки потом говорили мне, что после долгой удушливой атмосферы на флотах повеяло свежим ветром, люди встрепенулись, флот ожил, быстро набирал силы. А с другой стороны, Берия, когда Фриновский был изгнан с флота, потерял всякую надежду прибрать к рукам военно-морские силы. Лаврентий Павлович понимал, что к честному, смелому, добросовестному Кузнецову не подступиться. Значит, надо свалить, утопить его при первой возможности. Вот так «обзавелся» Николай Герасимович злопамятным врагом, и я частично был повинен в этом.

Минувшее вспомнилось, пока слушал в кабинете Кузнецова скупой, четкий рассказ о том, что произошло на флотах. По словам Кузнецова, все попытки авиации противника прорваться к военно-морским базам окончились полным провалом. Флоты развернулись по-боевому и ждут указаний.

Спокойствие Николая Герасимовича передалось и мне. Скверно, разумеется, что началась война, да еще так внезапно, но ведь сколько было войн на моем веку, начиная с русско-японской! Тяжко нам будет, но и на этот раз одолеем с Божьей помощью супостата.

— Николай Алексеевич, а не отдохнуть ли вам? — участливо спросил Кузнецов, подумав наверно, что я задремываю в кресле. — За этой дверью комнатка с диваном, — показал он. — А то ведь свалимся все от бессонницы… Будут вас искать — разбудим.

Я воспользовался предложением и второй раз в эту ночь, а точнее, в это утро заснул на какой-то короткий срок.

3

В девять часов Поскребышев прислал за мной машину. Как обычно, я прошел не через приемную, не через рабочий кабинет Сталина, а сразу из коридора, через закуток с охраной, в личную комнату Иосифа Виссарионовича, или, как ее еще называли, в "комнату за кабинетом". Этим ходом с малозаметной дверью в коридоре, насколько я знаю, пользовались кроме хозяина только три человека: Поскребышев, Берия и я. Да и то не всегда.

Основные качества любого человека раскрываются обычно в самые напряженные часы, под гнетом тяжелых событий, когда невозможно лукавить, «показывать» себя лучше, чем есть. К Алексею Николаевичу Поскребышеву, как, наверно, заметил внимательный читатель, я относился предвзято, с некоторой долей раздражения, ценя в нем лишь одно: безусловную, полнейшую, прямо-таки собачью (в самом лучшем понимании) преданность Иосифу Виссарионовичу. Он даже распоряжения, любые слова Сталина произносил точно с тем оттенком, с которым они были сказаны. Так вот, в сложной и нервозной обстановке того утра особенно проявилась главная особенность моего оборотного тезки: деловитость. Поскребышев был на посту, он добросовестно, инициативно, несуетливо выполнял свои обязанности. И я оценил эту его способность.

За дверью, в рабочем кабинете, было много людей: члены Политбюро, Тимошенко, Жуков, Ватутин. Я спросил Поскребышева, чем они заняты. Оказывается, готовят сообщение о войне, с которым должен выступить по радио Вячеслав Михайлович Молотов.

— Почему не Сталин? — удивился я.

— Его просили, но он решительно отказался, — объяснил Алексей Николаевич. — Он заявил, что сейчас ему нечего сказать людям, пусть говорит нарком иностранных дел. Иосиф Виссарионович дал понять: если о войне скажет Сталин, война станет необратимым фактом. Если Молотов — еще что-то можно поправить.

— Значит, он надеется?

— Он не хочет упустить ни одного шанса… И еще. — Поскребышев на секунду замялся. — Боюсь, что он простудился. После бани. Сел голос… Вы сами поймете…

Поскребышев ушел в кабинет, оставив меня в растерянности. То, что он сказал, было, мягко говоря, неприятно услышать. Иосиф Виссарионович простыл… Нет, не баня тут виновата. Я достаточно хорошо знал симптомы определенного сталинского состояния. До той минуты во мне преобладало ощущение перелома, крутых перемен, когда прошлое, привычное вдруг отсекается и грядет новое, неизведанное, все делится на «до» и «после», но едва услышал слова Поскребышева, это щемящее ощущение сменилось нарастающей тревогой за здоровье Сталина. Возможен психический срыв. В такой-то момент!

Алексей Николаевич принес из кабинета проект Указа Верховного Совета о проведении мобилизации, подготовленный Наркоматом обороны. Сталин, бегло прочитав проект, не высказал своего мнения, а положил бумагу на условленное место на своем столе. Поскребышев знал: в таком случае надо срочно и быстро проконсультировать документ. Иногда это делалось по телефону. А на этот раз Сталин распорядился заранее пригласить меня. В связи с указом и для совета по другим могущим возникнуть вопросам.

— Желательно за двадцать минут, — сказал Поскребышев.