Тайный советник вождя

На себя уже берет.

— Взвод! За Родину! Вперед!..

Лейтенант щеголеватый,

Конник, спешенный в боях,

По-мальчишески усатый,

Весельчак, плясун, казак,

Первым встал, стреляя с ходу,

Побежал вперед со взводом,

Обходя село с задов.

……………………………………

Только вдруг вперед подался,

Оступился на бегу,

Четкий след его прервался

На снегу…

И нырнул он в снег, как в воду,

Как мальчонка с лодки в вир.

И пошло в цепи по взводу:

— Ранен. Ранен командир!..

Подбежали. И тогда-то

С тем и будет не забыт,

Он привстал:

— Вперед, ребята!

Я не ранен. Я — убит…

Край села, сады, задворки

В двух шагах, в руках вот-вот.

И увидел, понял Теркин,

Что вести его черед.

— Взвод! За Родину! Вперед!..

Подавляя волнение, вызванное столь правдиво показанным боевым эпизодом, я положил лист на стол. Щербаков, пытливо смотревший на меня сквозь очки, спросил:

— Впечатляет?

— Весьма.

— А ведь может быть еще правдивей, еще лучше.

— Куда больше-то?

— Обратите внимание, товарищ Лукашов, три раза подряд звучит команда: "Вперед!" Одними и теми же словами. Просто вызывающе. Диву даюсь, как автор не заметил. Или не хотел замечать? Ладно, лейтенант командует как учили, по-уставному. Но у рядового бойца мог вырваться другой клич: от души, от сердца. Так и бывает в жизни.

— По-всякому бывает, — ответил я, смекнув, куда клонит Щербаков.

— Вот именно, по-всякому, по-разному, — обрадовался Александр Сергеевич, приняв мои осторожные слова за поддержку. — Не помочь ли нам автору? — протянул он бумагу, которую дотоле держал в руке. Это был такой же оттиск, который прочитал я, только одно слово печатного текста было зачеркнуто, а над ним чернилами выведено другое. Получалось:

Край села, сады, задворки

В двух шагах, в руках вот-вот.

И увидел, понял Теркин,

Что вести его черед.

— Взвод! За Сталина! Вперед!

— Автор знает? — спросил я.

— Пока нет. Думаем, как поговорить с ним, на каком уровне

— А надо ли вмешиваться?

— Для пользы дела. Для самого же Твардовского.

— А если он возмутится? Вы его под удар поставите.

— Не будет же он плевать против ветра.

— А может, он пишет отдельную главу или даже произведение о том, как люди идут в бой с именем Сталина и не хочет мельчить, разменивать важную тему?

— Кашу маслом не испортишь.

— Но если масла больше, чем каши, то аппетит пропадает.

— Вот и я о разумной пропорции, — вздохнул Щербаков. Провел ладонью по пухлой белой щеке, будто успокаивая зубную боль. Товарищ Лукашов, мне самому неудобно говорить по этому поводу с товарищем Сталиным. Не тот вопрос. Не могли бы вы выяснить его мнение?

— Не раскрывая карты? — улыбнулся я.

— Почему же, хороший повод пошутить: вот, мол, какая дилемма у начальника Главпура, куда бедняге податься…

— Приемлемый вариант. — Раз уж узелок завязался в столь высоких сферах, надо было скорее ликвидирован, его без неприятностей, без нервотрепки для талантливого поэта. Переживаний ему на фронте хватало.

У Сталина в то время окрепла привычка вечером, после обеда, посидеть в кресле минут десять, а то и полчаса (в зависимости от дел, от настроения). Не спеша выкурить пару трубок, помолчать в кругу соратников, разделивших недавнюю трапезу, или поговорить о чем-нибудь, давая разрядку и себе и им перед возвращением в кабинет, к серьезным заботам.

Этим временем я и воспользовался, с легким юмором поведав о литературных трудностях главного армейского политработника. Молотов, слушая, усмехался. Ворошилов вопросительно поглядывал на Сталина, пытаясь понять, как это воспринимает Иосиф Виссарионович. А тот помалкивал, блаженствуя в клубах табачного дыма. И лишь после того, как я закончил свое повествование, спросил:

— У товарища Твардовского какое звание?

— Майор.

— Николай Алексеевич, вы пошли бы с майором Твардовским в разведку?

— Нет.

— Почему?

— Не могу на равных с молодыми. Мне теперь в штабе сидеть, данные разведчиков анализировать.

— А вот товарищ Сталин пошел бы, — это он о себе. — Не в смысле выносливости, а в смысле надежности. Судя по всему, Твардовский человек искренний, он не заискивает, а значит, и не предаст, не подведет в бою… Ну, кто еще с нами в разведку, товарищи?

— Хоть сейчас, — сказал Ворошилов.

— Если ползком, перебежками, то не осилю, — отшутился Молотов. — Но ради тебя…

— Хорошенькая боевая компания для майора Твардовского, — я не удержался от шпильки.

— Ладно, раз Николай Алексеевич против, в разведку мы не пойдем, останемся в Кремле на своих постах, — сказал Иосиф Виссарионович. — И примем во внимание, что у каждого поэта свое виденье, свой подход. Один напрямик выражает свои чувства, в том числе по отношению ко мне:

А в те же дни на расстояньи

За древней каменной стеной,

Живет не человек — деянье,

Поступок ростом в шар земной.

— Пастернак, — узнал Молотов.

— Верно, это Борис Пастернак нас возвысил или, лучше сказать, расширил до такого размера. А поэт Твардовский скромнее в оценках. Или, воспевая подвиг солдата, подвиг народа, тем самым воспевает и нас, руководителей. Вот что надо понять. Нельзя от птицы требовать, чтобы она пела не своим голосом. Петь перестанет. Указывать поэту, чтобы он писал о нас, я не могу, прав у меня таких пет. А указать начальнику Главного политического управления, чтобы он не вмешивался в творчество Твардовского, мы можем и даже обязаны. Николай Алексеевич, дайте, пожалуйста, чистую корректуру без художеств товарища Щербакова.

Взял оттиск, размашисто начертал под текстом свою фамилию и поставил дату.

16

У нас в России поэзию любят и знают, как нигде. Стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского и многих других поэтов известны всем от мала до велика и в деревне, и в городе. Издавались они огромными тиражами, немыслимыми в других странах, где основным читателем был и есть не народ, а элита, где интерес к литературе определяет не душевное тяготение, не высокая образованность, а мода, шараханье толпы. У нас же поэзия из категории сугубо личностной давно переросла в явление общественно-нравственное, политическое, даже государственное.