Тайный Союз мстителей

В темноте выросли первые дома Бецова. Альберт и Друга остановились.

— Тебе разве скотину не надо кормить? — спросил Друга.

— Нет, — сказал Альберт. — Коровы у нас сдохли. Только Лотта жива осталась. А со всем остальным старики сами управятся. Да и все равно уже поздно.

— А сколько у вас было коров?

— Три. И теленочек… десять дней ему только было.

Друга вытянул руку, поймал несколько снежинок и дал им растаять на ладони.

— Знаешь, что моя мать иногда говорит? — произнес он тихо, скорее для самого себя.

Альберт повернулся к нему.

— Она говорит: снежинки — это как счастье. Беленькие такие, сверкают красиво, и очень хочется их поймать. А когда поймаешь — они согреваются и тают. Вот так и счастье — хочется его поймать, такое оно беленькое, красивое, манит оно тебя. Ну, а потом если ты беден, счастья как не бывало, нет его! Бедность для счастья, что тепло для снежинок.

Альберт провел ногой по снегу.

— Да, — сказал он, — не может у нас быть никакого счастья. Мы бедные. А тут еще русские.

— Не понимаю, о чем ты? — спросил Друга.

— О чем? Об излишках. Кулаки наживаются на них, а мы еле-еле норму сдаем.

— Не думаю, чтобы это русские так определили, — сказал Друга, — но это, конечно, неправильно.

— Разве не все равно, кто определяет? — решил Альберт и потер себе уши. Стало холодно.

Навстречу из темноты выехал велосипедист. Они подождали, пока он не отъехал подальше.

— Пойдем пройдемся еще немного, — предложил Альберт. Он думал о том, что из Други надо сделать другого человека. Такой, каким был он сейчас, — смирный, тихоня, — он никакой пользы не принесет.

Альберт взглянул на своего спутника со стороны и усмехнулся.

— Знаешь, мне что-то охота напасть на тебя. — Он проговорил это очень тихо. — Скажи, на тебя нападал кто-нибудь?

— Ты что, очумел? — только и успел сказать Друга и уже в следующий миг почувствовал, как ему сдавили горло. Он вздрогнул от обуявшего его страха.

— Очумел, говоришь! Нет, не очумел. — Альберт говорил, растягивая слова, все сильнее сжимая горло Други. — Внимание, сейчас начнется!

Друга попытался рассмеяться. Мысли его путались. Неужели Альберт… Он рухнул наземь.

Это Альберт подставил ему ножку. Теперь он стоял, нагнувшись над ним. Друга хотел закричать, но не мог произнести ни звука.

Альберт выпрямился, стряхнул снег с колен.

— Вставай! Меня тебе нечего бояться. — Он снова говорил спокойно, почти ласково.

Другу била дрожь. «Надо бежать!» — подумал он. Но ведь Альберт его все равно догонит.

— Зачем ты это сделал? — с трудом проговорил он.

Альберт повернулся к нему.

— На, бей, если я тебе сделал больно! Не шелохнусь. Честное слово!

— Нет, мне не больно, — ответил Друга. — Но зачем ты это сделал?

— Думал, ты защищаться будешь. Ты бы мне еще больше понравился. Не станешь защищаться — они тебя без конца лупить будут. Вот оно как! — Альберт говорил очень убежденно.

— Не умею я драться, — заметил Друга. — Мне всегда достается.

— Научить?

— Чему?

— Драться.

— Разве этому можно научиться?

— Еще как!..

…Фрау Грубер сидела у печи и штопала. Пальцы ее двигались быстро и проворно, как будто она всю жизнь ничем другим не занималась, но вдруг движения ее замедлились и наконец совсем затихли. Руки фрау Грубер теперь покоились на черной юбке. Она была хрупкой женщиной; во всей ее повадке чувствовалось что-то отрешенное от этого мира. Но, быть может, это была самая обыкновенная робость. Фрау Грубер выглядела гораздо старше своих лет, волосы ее уже побелели, на добром лице запечатлелось все пережитое — и радость и горе. Только вот следы радости были далеко не столь глубоки, как следы горя. Да, радость уже давно не навещала дом фрау Грубер.

Долго она сидела задумавшись, затем, покачав головой, снова принялась за штопку. Но прошло немного времени, и воспоминания снова отвлекли ее от работы.

«Знаешь, Мартель, я встретил одну девушку. Замечательную девушку. И сердце у нее чудесное, и руки золотые. Я совсем голову потерял. Не знаю, что мне делать, чтобы она пошла за меня». Давным-давно когда-то, чуть ли не пятнадцать лет назад, эти слова сказал ей один парень. За него она потом и вышла замуж. Тогда-то она разревелась, думала, что Франц нашел себе другую. Но нет, это он о ней так говорил, и все было так хорошо!

На Бецовских выселках у него было свое небольшое хозяйство, и она переехала к нему. Теперь можно было и не батрачить — свой ведь двор у них! Много-то он не давал, но жить можно было, и они сразу начали строить большие плацы. Они будут прилежно трудиться, копить, а потом купят большой участок в самом Бецове, где живут все настоящие хозяева и где земля тучная. И построят себе каменный дом, посадят сад, а потом и батраков наймут, из тех, что ютятся на Бецовских выселках…

Родился мальчик, и тогда весь их нелегкий труд приобрел настоящий смысл. Тут уж они себя совсем перестали жалеть.

Пусть малыш никогда горя не знает. В его свидетельстве о рождении было записано — Эрвин Грубер, но они звали его просто Сынок. И правильно, ведь сынком могли звать только того, у кого были счастливые родители. Но вдруг настал день, когда рухнули все их мечты и планы. Грянула война!

Ее муж, ее Франц, отец Сынка, ушел на фронт, и она осталась одна с малышом. Извелась вся, состарилась на проклятой крестьянской работе. Только и была у нее одна надежда — вернется Франц, и они начнут все сначала…

И Франц вернулся. Но он и не думал начинать сначала. Его как подменили. Хвастун, и только. Ничего от ее старого Франца не осталось. Даже для Сынка не находил доброго слова. Скоро, очень скоро он увидел, что в деревне есть женщины и помоложе и покрасивей, чем она. И стал пропадать из дому. Люди шушукались. И Сынок, подрастая, тяжело переживал дурную молву. А она все берегла его, лаской хотела утешить. От этого Сынок еще больше злился и, вместо того чтобы поговорить по-хорошему, кричал на нее.

Фрау Грубер все еще сидит у печи, в руках заштопанный чулок, глаза открыты, но ничего не видят вокруг.

На кухне звякнула посуда. Фрау Грубер вздрогнула. Сынок, значит, вернулся. В горшки заглянул.

— Здорово, мать, — сказал он, когда фрау Грубер вошла в кухню. — Чего-нибудь вкусненького бы!

— Погоди минутку, — ласково кивнув, ответила она. — Я тебе яичницу приготовлю. Мигом. А то поздно ведь уже.

Ничего не поздно! — оборвал он ее грубо. Ласковая манера матери раздражала его. Лучше бы выругала: где, мол, он шатался так долго. А она «уже поздно», и вид такой, будто сама в чем-то виновата. Злой-презлой, Сынок садится за стол и, как барин, ждет, когда ему подадут.