Тайный суд

…миссис Сазерленд…

…фиктивный брак с британским заводчиком…

…встречалась с неким истопником Васильцевым…

…Васильцеву почему-то вдруг вернули паспорт, который перед тем уже отобрали…

…больше не ходит в свою кочегарку, хотя и числится…

…с некоторых пор живет безбедно, хотя зарплаты больше не получает…

…лежа в больнице, бормотал в бреду: «палка», «камень» и что-то еще…

Да, кое-что, кажется, складывалось!

Он придвинул к себе телефонный аппарат, набрал двузначный номер и сказал в трубку:

– Наблюдение с миссис Сазерленд снять. И еще: добыть все, что касается истопника Васильцева Юрия Андреевича. Срочно. И мне на стол.

А положив трубку, вдруг произнес вслух:

– Митенька…

Да, именно так звали того мальчика – если он, мальчик, конечно, был.

А может, мальчика-то и не было?..

Глава 11 Нападение

Ударивший сверху луч софита взрезал кромешную тьму, и, оказавшись в снопе света, человечек, сидевший внизу, загремел цепями, затрепыхался в своем кресле, подняться с которого не мог – руки были прочно прикованы к подлокотникам. Зал тут же притих, и в наступившей тишине можно было даже услышать затравленное дыхание подсудимого. Постепенно начал высветляться и зал – так бывает в кинотеатре по окончании сеанса, только там не бывает подобной тишины. Источник этого рассеянного света находился позади судей, поэтому из зала можно было разглядеть только контуры их фигур, но если бы кто-то из сидевших в зале обернулся, то увидел бы три их огромные тени, выросшие на задней стене.

Это было уже пятое заседание, в котором Юрий за полгода с лишним своего пребывания в составе Тайного Суда принимал участие, но и сейчас он испытывал некоторый трепет перед собственной тенью, вместе с двумя другими возвышавшейся над крохотным человечком, трясущимся в снопе яркого света. Огромность этой тени, как объяснил ему Домбровский, воплощала величие Справедливости, и Васильцевым до сих пор одолевали сомнения – достоин ли он сам, простой смертный, этой тени своей. Четвертая тень в остроконечном капюшоне, расположенная поодаль, тень палача Викентия, была еще больше. Трудно сказать, что могло вызвать больший трепет – пурпурный цвет этого капюшона или его огромное черное отображение на стене. Оно воплощало собой то, что последует в итоге: неизбежность Торжества Справедливости.

Должно быть, маленький человечек, пойманный и пригвожденный к креслу лучом софита, тоже почувствовал это каким-то краешком души, ибо, на миг обернувшись и увидев возвышавшиеся тени палача и трех судей, тотчас перестал дергаться, сник, притих.

Пока председательствующий, Домбровский, не поднялся со своего места – он всегда делал это далеко не сразу, видимо, дабы дать возможность присутствовавшим ощутить все величие и торжественность того, что здесь и сейчас должно произойти, – Васильцев, восседавший по правую руку от него, стал вглядываться в лица тех, кто сидел в зале.

Их было не много, человек пятнадцать, взоры у всех потуплены, лишь иногда кто-нибудь из них нет-нет да бросит украдкой взгляд на застрявшего в луче света, потом, обернувшись, – на тени. Длится всего один миг, ибо он тотчас же отведет и опустит глаза. То были поднадзорные. Каждый из них уже однажды сиживал в том освещенном кресле, что между судьями и залом, потому знал по собственному страшному опыту, какие чувства испытывает этот, сидящий там нынче. Все они были когда-то осуждены Тайным Судом, однако ввиду тех или иных обстоятельств осуждены с отсроченным исполнением приговора, которое в случае их надлежащего поведения могло никогда и не состояться. Однако, дабы ни один из них ни на миг не забывал о недреманном оке Тайного Суда, с этой поры каждый обязан был присутствовать на всех заседаниях Суда и, созерцая нависшую над ним остроконечную тень Викентия, ощущать дыхание Истинного Правосудия.

Лица некоторых были знакомы по снимкам в газетах. Вон тот, в первом ряду – важный работник Наркомата путей сообщения, а тот, сидящий за ним, с напряженным лицом, неморгающими совиными глазами – из Речного наркомата, недавно за Беломорканал орден получил. А того, из Наркомпроса, Васильцев знал и без газет: не раз приезжал к ним в университет наставлять на путь истинный профессоров и студентов, особо выделяя при этом «нравственную упругость рядов». Вон тот, широкоплечий, бритый наголо, с бугристой головой – крупный военный чин, а тот, с лицом, бурым, как огнеупорный кирпич, – Панасенков, заместитель самого наркома Ежова. Во время первого заседания Суда Юрия больше всего удивило, когда увидел вон того, в пиджаке поверх подпоясанной кушаком косоворотке 'a la Максим Горький, с открытым, располагающим лицом, доводилось слышать его выступления о любви к детям в частности и о пролетарском гуманизме вообще. Решил было, что тут какая-то ошибка. Но потом, когда ознакомился с материалами дела, когда прочел показания тех, кто чудом выжил после всего этого кошмара, его, Юрия, чуть не вырвало.

Домбровский тогда спросил:

– А что, собственно, милый мой, вас так сильно удивляет? Высокое положение всех этих людей? Тут нет ничего удивительного. Назову, по крайней мере, две причины. Первая: люмпенами наш Суд занимается лишь в последнюю очередь, всегда есть некоторая надежда, что когда-нибудь их изловит и пролетарская милиция, для чего-то же все-таки существующая, а к этим она не посмеет и близко подступиться. А вторая: темные времена, наподобие нынешних, всегда взбивают, как пену, наверх, на самый гребень жизни, всякую грязь, и когда бы не Тайный Суд, они были бы совершенно неуязвимы. Я, конечно, имею в виду – неуязвимы по тем делам, которые рассматривает наш Суд; в остальном-то их жизни все равно висят на тончайшем волоске, так что и утруждать Викентия нет никакой надобности. Взять хотя бы того же Панасенкова; могут ли быть сомнения, что он вскоре отправится вслед за благодетелем своим, за железным наркомом?

– А что, Ежова – уже?.. – удивился Васильцев. – Я не слышал.

– Услышите, непременно услышите. Просто иначе не может быть, таково уж правило того, кто ведает этим котлом, – сбрасывать всплывшую грязь, чтобы дать место для новой, готовящейся к всплытию.

К нынешнему процессу Юрий уже сильно поутратил способность чему-либо удивляться и, глядя на зал, пытался лишь представить себе, что творится в душах этих вершителей чужих судеб сейчас, когда судьбы их самих или им подобных взвешиваются на чаше весов.

Однако не слишком ли долго на сей раз безмолвствовал председательствующий? Васильцев перевел на него взгляд. Выражение лица у того было несколько отрешенное, он явно думал не о процессе, а о чем-то своем. Быть может, Васильцев и не отметил бы всего этого, когда б не те смутные намеки, скрытые за недомолвками, проскользнувшие при их разговоре, что случился две недели назад.

Юрий тогда в очередной раз поинтересовался, не найден ли наконец Куздюмов, процесс над которым уже второй месяц откладывался, ибо сразу после убийства Дашеньки этот мерзавец исчез, словно в воздухе растаял. У Юрия все еще была слабая надежда, что, получив показания истинного оборотня, как-то удастся снять с профессора Суздалева хотя бы это нелепое обвинение.

Однако после его вопроса лицо председателя помрачнело, и он сказал:

– Боюсь, мы потеряли этого негодяя.

– И куда же он мог, по-вашему, скрыться?

Домбровский, чуть помедлив, ответил:

– Полагаю, «скрыться», то есть сокрыть себя, он не мог. Один-то раз он, конечно, перехитрил Викентия, но вторично подобный номер у него бы ни за что не прошел. Если верны мои наихудшие подозрения, то его скорее сокрыли от наших глаз.

– Думаете, все-таки милиция постаралась?