Тают снега

– Стоит такого жалеть, - фыркнула Тася.

– Такие люди, как Птахин, - глина, и от того, в какие руки попадут, зависит - кирпич сделают или безделушку для забавы. Так-то, Таисьюшка. Люди-то разные живут на земле, очень разные.

Тася опустила глаза, затеребила концы косынки, уловив в его словах какой-то глубокий смысл, касающийся и ее.

Яков Григорьевич положил в стол газеты, свернул блокнот.

– Ну, беги завтракай. Распоряжайся тут твердо. У нас еще надо часто круто завертывать, так не робей, подвинчивай гайку. Я постараюсь попутно похлопотать насчет людей и поскорее возвратиться, неохота мне оставлять тебя одну, да и иначе нельзя. Заречье - колхозная житница. Сеять там надо вовремя и хорошо. Во всех здешних будем в дальнейшем расширять посадку картофеля и овощей, а в Заречье - зерновые. В этом весь корень нашего хозяйства. Да, я тебе забыл сказать, будет у тебя хороший помощник.

– Кто?

– Вот догадайся.

– Где мне?

– Решил райком всеми силами вытягивать наш колхоз из прорыва. Уланов и квартировать думает здесь. Повезло нам, - простодушно подмигнул Яков Григорьевич.

– Хоть в этом повезло - и то ладно, - заключила Тася и стала отодвигать стул к стене.

– Я вот еще о чем хочу тебя попросить, Таисьюшка. Будешь наезжать из бригады, ребят моих попроведай. Весна сейчас, река вскрылась, всякое может быть, да и экзамены у них.

– О ребятах не беспокойся.
– Она покосилась с усмешкой на озабоченное лицо Якова Григорьевича.
– И чего вы топчетесь, как зайцы возле капусты! Нерешительные какие-то.

– Ты больно решительная, - улыбнулся Яков Григорьевич и отмахнулся. Иди уж. Скоро все уладим. Вот закончим посевную - и баста! Начнем жить одним домом.

– Давно пора. И окончания посевной ждать не обязательно, не свадьбу гулять. Я вот велю ребятам манатки перетаскивать без тебя - и весь разговор.

– Иди-ка ты, иди, взбалмошная!
– испуганно приподнялся Яков Григорьевич.
– Такое дело сразу нельзя...

– Эх, Яков Григорьевич, Яков Григорьевич!
– покачала головой Тася. Так вот и упустил ты невесту смолоду. Еще и сейчас останешься с носом, предупредила она.
– На тетю Лиду еще любой засмотрится, да окажется не таким тяжкодумом, как ты, - и готово.

– Ладно, не пугай, пуганый я, - смущенно отшутился Яков Григорьевич н, покраснев до самого воротника гимнастерки, пробубнил: - Если Лида разрешит, пусть тут ребята перетаскиваются, так даже лучше. Да поговори прежде с ней, кто ее знает, может, что снова там.

Тася захлопала в ладоши и от двери, сияя глазами, крикнула:

– Как я рада! Как я рада! Все вместо! Красота! Я и разговаривать с ней не буду, я прикажу, и все! Сколько можно так?

Тася выбежала из кабинета. Яков Григорьевич подошел к двери, притворил ее и так, держась за скобу, постоял в задумчивости. Потом тряхнул головой и прокашлялся:

– Девчонка еще, как есть девчонка!

Он медленно подошел к окну. Отсюда видно было кусок протоки между крутых яров, разрезанных речкой Корзиновкой. В тугом вырезе, как на экране, появлялись и исчезали льдины. Вот проплыло торчащее бревно, за ним ободранные, похилившиеся пихточки. загораживавшие зимой прорубь. Потом кусок дороги, словно обрызганный йодом. Мелькнуло и пронеслось несколько черных льдин, должно быть. стоянка трактора была или что-нибудь мазутное на лед складывали. Между солидно плывущих огромных льдин ныряли и крутились околотые льдинки-коротышкн. Все чаще и чаще стали мелькать темные окна воды. Лед редел. Рука Якова Григорьевича снова потянулась к телефону.

По воде с шуршанием плыли и плыли льдины. Над рекой носились крикливые птицы. С берега, поныривая, прилетела серенькая трясогузка в черном фартучке и такой же ермолочке. Вильнув на ходу, она подхватила муху и села на льдину, довольнехонько покачивая хвостиком. Низко-низко, чуть не касаясь брюшками льдин, промчалась стайка чирков, посвистыная крыльями. Немного спустя в том направлении, где они исчезли, ухнул выстрел.

В Заречье справляли Николу-престольного. Над рекой разлетались переборы гармошки. Мужской голос, едва поспевая за ними, проревел заковыристую частушку. Ему откликнулся бойкий голос подвыпившей и оттого хулиганистой женщины:

Я на камушке сижу,

Слезы мои капают.

Меня замуж не берут,

А лишь только лапают.

Раздался взрыв хохота, заглушивший гармошку. Кто-то подзадоривающе вопил:

– Ы-ы-ых, язви те! Пой, Грунька!..

– Жми на все лады!

– Пропадай моя телега, все четыре колеса!

– Oп, oп, oп, гуляй, Заречье!..

Яков Григорьевич подтащил лодку на берег, послушал маленько и пошел в гору.

Ребятишки, игравшие на берегу в бабки, переглянулись, и один босой помчался в избу, откуда доносилось веселье. Гармошка квакнула и смолкла. Навстречу Якову Григорьевичу, что-то дожевывая на ходу и застегивая пуговицы па гимнастерке, спешил бригадир. Он совсем недавно возвратился из армии, и Яков Григорьевич надеялся. что бригадир из него получится толковый. Армейскую выучку прошел, здесь вырос, людей знает, свой человек. И вот тебе на!

Бригадир по армейской привычке прищелкнул каблуками и заплетающимся языком доложил:

– Гуляют.

Яков Григорьевич смерил его сердитым взглядом:

– Если уж взялся докладывать, так докладывай точнее.

– Гуляем!
– покорно поправился бригадир жалобным голосом и глуповато уставился на председателя мутными глазами.

– Так и будешь стоять?
– спросил Яков Григорьевич бригадира, а краем глаза наблюдал за тем, как в избе панически расталкивают все куда попало. Что-то упало и со звоном разбилось. "О, мать твою!" - ругнулся какой-то мужик, и на него сразу зашикали со всех сторон.
– Веди, что ли, в избу-то!
– снова заговорил Яков Григорьевич и первый шагнул в сени.

– Я... мы... понимаете, товарищ пре... председатель... теща моей жены человек верова... верующий... женился я недавно... теща...
– лепетал сзади бригадир.

– Помолчи пока!
– буркнул Яков Григорьевич.
– Я еще с тобой потолкую.
– И, шагнув через порог, как ни в чем не бывало, сказал: - Мир честной компании!

Ему отозвался разрозненный и вялый хор женских голосов. Мужики голоса не подали и по возможности старались укрыться от его цепких глаз кто за спиной жены, кто за печкой, а то и за фикусами, составленными в угол горницы. Некоторые явно прицеливались выскользнуть из избы, но Яков Григорьевич нарочно не уходил от дверей.

– Чего же не приглашаете председателя за стол?
– с иронической усмешкой продолжал Яков Григорьевич.
– Выбрать выбрали, а теперь ни потчевать, ни узнавать не желаете!

Народ зашевелился, послышались сконфуженные голоса:

– Да что вы... да мы... да Яков Григорьевич, дорогой ты наш начальник... да ежели не побрезгуешь... милости просим...

Яков Григорьевич снял кепку, поискал глазами, куда ее повесить, и сунул в руки расторопно подскочившей молодухе. Он видел, как тесть бригадира, кряжистый мужик в сатиновой вышитой косоворотке, подмигнул своей жене и она захлопотала. Это был тот самый колхозник Варегин, что выступал на собрании. Бригадир, то и дело роняя голову на грудь, стоял у дверного косяка с бессмысленным видом. Яков Григорьевич с прищуркой глянул на него.

– А вы, я вижу, начальство любите, побольше подаете?

Послышался легкий смешок, бригадира оттеснили на кухню и потом толкнули в чулан. Он притих там, успокоился.

Яков Григорьевич спокойно принял стакан, наполненный брагой, понюхал и деловито осведомился:

– Не с хмелем? А то с хмелевой голова здорово болит.

– Нет, нет, что ты, бражка - первый сорт! Откушай, сам увидишь!

Сразу с двух сторон к нему угодливо потянулись вилки с закуской. Слева вилку с соленым рыжиком держала та самая, что пела залихватские частушки, краснощекая птичница Груня. Справа - сама теща. Яков Григорьевич чокнулся со всеми, зажмурившись, выпил стакан до дна, крякнул и взял вилку с рыжиком.