Те, что от дьявола

Капитан де Брассар построил солдат в две цепочки и приказал двигаться вдоль домов, прижимаясь к ним как можно теснее, чтобы опасность грозила только с противоположной стороны улицы, зато сам, как истинный денди, шагал посередине мостовой. В него стреляли из ружей, пистолетов, карабинов, но он благополучно добрался до улицы Ришелье, выставив вперед могучую грудь, которой гордился ничуть не меньше, чем декольтированная красавица, выставляя на балу свою. Перед игорным домом Фраскатти на углу улицы Ришелье капитан увидел первую баррикаду и отдал солдатам приказ построиться, собираясь взять ее приступом, сам встал впереди, и вот тут-то получил в свою великолепную грудь, вдвойне соблазнительную — необычайным объемом и серебром шнуров, украшавших ее от плеча к плечу, — пулю. Запущенный в виконта камень перебил ему еще и руку, но он все-таки взял баррикаду и во главе своего преисполненного воодушевления отряда проследовал дальше к церкви Мадлен. Она тогда еще только строилась. Тут силы оставили виконта, и он опустился на мраморную глыбу, какие валялись вокруг во множестве.

Две дамы, торопившиеся покинуть взбунтовавшийся Париж, увидели из окна кареты окровавленного гвардейского офицера и предоставили в его распоряжение свой экипаж. Они довезли капитана до Гро-Кайю, где расположился маршал Мармон, герцог Рагузский. Виконт отрапортовал: «Господин маршал! Мне осталось жизни часа на два, не больше! Но я с удовольствием исполню любое ваше поручение». Де Брассар ошибся: на этом свете он задержался несколько дольше. Пуля прошила, но не убила его. Я познакомился с ним лет пятнадцать спустя, и он утверждал, что выжил вопреки медицине. Врач запретил ему пить вино, пока не заживет рана и его не перестанет лихорадить, но он пил и считал, что спасло его только бордо.

И как же он пил бордо! И сколько! В питье он оставался тем же денди, что и во всем остальном… Пил, как поляк. Заказал великолепный кубок богемского стекла, в который вливал — господи прости! — целую бутылку и опрастывал его единым духом, добавляя: «Такова моя мера, ее я блюду во всем». Так оно и было. Однако силы со временем идут на убыль, и в один прекрасный день может оказаться, что гордиться-то нечем… Виконт, надо сказать, походил на Бассомпьера [24] и точно так же, как тот, не пьянел. На моих глазах де Брассар опрокинул кубок двенадцать раз подряд, и хоть бы что. На пирушках — люди попроще назвали бы их оргиями — он и после обильных возлияний не переходил той стадии, которую не без кокетливости называл «слегка напомпониться», прикасаясь при этом к помпону, что покачивался на шнуре его кивера.

24

Бассомпьер Франсуа де (1579–1646) — барон, маршал Франции, знаменитый острослов и кутила, автор прославленных «Мемуаров».

Мне хочется, чтобы читатель представил себе как можно лучше капитана де Брассара, история моя тогда будет только красочней, поэтому не скрою, что у него бывало по семи любовниц одновременно, на причудливом языке XVI века повесу XIX окрестили бы «плотолюбцем». Сам он называл их «семью струнами своей лиры», хотя лично мне претит подобное музыкальное и весьма легкомысленное оправдание безнравственности. С другой стороны, будь виконт де Брассар иным, история вышла бы бледнее и я, возможно, не стал бы ее рассказывать.

Разумеется, садясь в дилижанс на развилке дорог, неподалеку от замка Рюэль, я и представить себе не мог, что повстречаю виконта. Мы давно не виделись, и я обрадовался возможности провести несколько часов в обществе человека, который хоть и жил в наши дни, но принадлежал другой эпохе. Честное слово, в доспехах времен Франциска I виконт чувствовал бы себя так же непринужденно, как в синем мундире королевской гвардии. Массивностью, осанкой, манерами де Брассар имел мало общего с молодыми людьми, которыми восхищаются в наше время. В лучах этого клонящегося к закату вельможного румяного солнца взошедшие на небосклон новомодные полумесяцы выглядят бледными и худосочными. Сложением виконт напоминал императора Николая I, чего не скажешь о лице: и профиль не греческий, и короткая бородка такая же, черная, как волосы. Виконт не седел, то ли по природной крепости, то ли благодаря крепости снадобий и притираний, но, как бы там ни было, заросшие смоляной бородой щеки придавали ему задорный и мужественный вид. Выпуклый, благородной формы лоб без единой морщинки, глаже и белее женского плеча, казался еще выпуклее и горделивее благодаря гренадерскому киверу, от которого обычно редеют волосы на макушке. А глубоко посаженные, по-другому не скажешь, темно-синие глаза сверкали из-под соболиных бровей двумя пронзительными сапфирами. Глаза де Брассара не давали себе труда вглядываться, они пронзали насквозь.

Мы пожали друг другу руки и завели разговор. Капитану де Брассару приходилось сдерживать свой громоподобный бас, способный донести любую команду до любого конца Марсова поля. Говорил он неспешно. Как я уже упоминал, детство и юность виконт провел в Англии и, возможно, думал по-английски, однако речь его текла плавно, и медлительность только придавала весомости словам и шуткам, а капитан всегда шутил рискованно, шутил, как рубил. «Виконт де Брассар метит слишком уж далеко», — любила повторять графиня де Ф…, вдовеющая красавица, одевавшаяся всегда только в черное, фиолетовое и белое. Думаю, всем понятно, что виконт обладал хорошей репутацией в обществе, иначе прослыл бы дурным обществом сам. Впрочем, безупречное общество, как, например, в Сен-Жерменском предместье, никому ничего не ставит в упрек.

Болтовня в карете имеет немало преимуществ, одно из них возможность без малейшей неловкости замолчать, когда тема разговора иссякнет. В гостиной нет такой свободы. Учтивость понуждает нас во что бы то ни стало продолжать беседу, и мы часто бываем наказаны за свое невинное лицемерие тоскливой обязанностью переливать из пустого в порожнее; даже молчаливые дураки — а такие тоже встречаются, — пытаясь быть любезными, стараются выдавить из себя хоть что-нибудь. В дилижансе каждый в гостях и у себя дома, поэтому без всякого неудобства может замолчать и погрузиться в мечты. К несчастью, жизнь редко балует нас счастливыми случайностями, можно постоянно путешествовать в дилижансе — а теперь на поезде! — и ни разу не встретить остроумного собеседника… Мы с виконтом потолковали сначала о дорожных происшествиях, затем обсудили пейзажи за окном, потом вспомнили балы, где встречались когда-то, и иссякли вместе со скудеющим светом дня, растворившимся в тихих сумерках. Осенью ночи, похоже, падают прямо с небесных высот — оглянуться не успеешь, уже тьма-тьмущая. Стало зябко, мы поплотнее завернулись в плащи, поерзав затылками по жесткой стенке кареты, заменяющей путешественнику подушку. Не знаю, задремал ли мой спутник в своем углу, но я в своем бодрствовал. Я столько раз ездил по этой дороге и до того к ней привык, что почти не обращал внимания на дома и деревья, убегавшие в потемках назад, в то время как мы спешили вперед. Мы миновали множество крошечных городков, разбросанных там и сям вдоль дороги — кучера до сих пор называют ее «косоплеткой» в память о косичках, которые когда-то носили и давным-давно перестали носить. В темноте чернее сажи в мимоезжих городках виделось что-то фантастическое и казалось, будто мы добрались до края земли… Я описываю ощущения по памяти, та жизнь давно миновала, и ее не вернешь. Теперешние железные дороги, вокзалы при въезде в город не дают возможности путешественнику обнять взглядом панораму разбегающихся городских улочек, какую видели мы благодаря нашим лошадкам: они мчались галопом, потом останавливались, их перепрягали, и дилижанс двигался дальше. В большинстве городков, через которые мы проезжали, фонари — удобство и роскошь нынешнего времени — были редкостью. Зато небо тогда раскрывалось во всю ширь, и на всем его бескрайнем просторе мерцал слабый свет. Все тогда казалось таинственным: тесно прижатые друг к другу, словно бы крепко обнявшиеся дома, их неровные тени на мостовой, небо, глядящее глазами-звездами в просвет между крышами, и сон, объявший город. Не спал в поздний час только слуга, встречавший нас с фонарем у ворот постоялого двора; он приводил свежих лошадей из конюшни и, насвистывая, принимался затягивать на них ремни упряжи, ругая упрямых или слишком нетерпеливых коняг. И всюду слышался всегда один и тот же вопрос, звучавший особенно громко среди сонной тишины, который задавал, опустив окно, проснувшийся путешественник: «Где мы, кучер?!»

Ни звука, ни движения ни снаружи, ни внутри — ни в дилижансе со спящими пассажирами, ни в крепко спящем городе. Но, возможно, один какой-нибудь мечтатель вроде меня и пытался разглядеть в темноте фасады домов или задумывался, завороженный светящимся, несмотря на поздний час, окном, — редкий случай в провинции, где строгий и простой уклад жизни отводит ночь только сну. Бодрствование — пусть даже бодрствование дозорного — в час, когда все живые существа погружены в бесчувствие, сходное с бесчувствием утомленного животного, всегда впечатляет. Попытка понять, что же гонит сон из комнаты, где за опущенными шторами горит свет, свидетельствуя о жизни ума и сердца, овевает поэзию реальности поэзией мечты. Я, во всяком случае, увидев освещенное окно в городке, который мы проезжали, никогда не мог унять рой мыслей, разбуженный светящимся квадратом, — за шторами мне виделась страстная любовь или страшная беда… И теперь, столько лет спустя, я по-прежнему вижу множество окон, горящих уже навсегда в моей памяти, думая о которых я вновь и вновь погружаюсь в фантазии, разгадываю загадку: «Так что же таится там, по ту сторону штор?»

Но таинственнее других светится для меня окно (вы скоро поймете, почему), которое я увидал на улице городка ***, где мы той самой ночью проезжали вместе с виконтом. Подумать только, как точна моя память! Оно светилось через три дома от гостиницы, где остановился наш дилижанс, и я смотрел на него куда дольше, чем смотрел бы, если бы мы просто меняли лошадей. Однако случилась беда, у нашей кареты сломалось колесо, и пришлось спешно разыскивать, а потом и будить каретника. Разыскать его в сладко спящем провинциальном городке, растолкать и еще упросить починить колесо у единственного на линии дилижанса, согласитесь, дело нелегкое и уж никак не минутное, тем более если каретник спал у себя в кровати так же самозабвенно, как пассажиры в карете. Из своего купе я слышал через перегородку храп. И какой! Храпели пассажиры внизу. А из верхних ни один не спустился вниз, хотя известно, что пассажиры империала спускаются вниз на каждой остановке, чтобы похвастать, с какой ловкостью заберутся обратно. Что поделать! Франция — страна бахвалов, не обходятся без них и империалы… С другой стороны, и спускаться было незачем. Гостиница, возле которой мы стояли, была на запоре. Не поужинаешь. Правду сказать, ужинали мы на предыдущей стоянке. Гостиница стояла темная, мрачная, не подавая ни единого признака жизни. И не единый звук не нарушал тишины. Впрочем, нет, монотонное шарканье метлы — кто-то, слуга или служанка, в темноте не разобрать, подметал просторный гостиничный двор с распахнутыми настежь воротами. Метла шаркала по булыжнику так лениво, словно никак не могла проснуться, а вернее, страшно хотела заснуть. Темной стояла не только гостиница, но и все остальные дома на улице, и только одно окно… оно никогда не изгладится у меня из памяти, я никогда не смогу позабыть его… Нет, оно не горело, не светилось, свет с трудом пробивался сквозь плотную красную штору, и окно на высоком втором этаже таинственно рдело.

— Странно! — задумчиво произнес виконт де Брассар, словно бы говоря сам с собой. — Можно подумать, и штора все та же…

Я живо повернулся к нему, будто мог в темноте разглядеть его лицо. Нет, не мог, погас даже фонарь на козлах, который обычно освещает спины лошадей и дорогу… А я-то полагал, что виконт спит, но и он, оказывается, не спал и, точно так же, как я, был взволнован таинственно рдеющим в темноте окном, однако в отличие от меня знал, почему оно ночью светится!

Слова виконта самые обычные, но он произнес их таким необычным тоном, какого я никогда не слышал от светского льва виконта де Брассара, и мне захотелось посмотреть на выражение его лица, так как, признаться, я был очень удивлен. Я зажег спичку, словно бы собираясь закурить сигару. Голубоватая вспышка пламени рассеяла тьму.

Виконт был бледен — нет, не как мертвец… как смерть.

Почему он побледнел? Таинственное окно, неожиданное замечание, бледность человека, обычно никогда не бледневшего (виконт, по природе сангвиник, от возбуждения обычно багровел чуть ли не до макушки), невольная дрожь — я ее почувствовал, притиснутый из-за тесноты кареты к его могучему плечу, — все навело меня на мысль о какой-то тайне. Охотник до всевозможных историй, я захотел узнать и эту, но за дело нужно было браться с умом.