Театр «Глобус»
Шрифт:
Крат сызмальства видел в матери другой состав – скупую женщину, без нужды лгущую и без права поучающую. Маленький мальчик терялся при виде пропасти между благородством её поучений и фальшивостью поведения, между критической зоркостью к другим и оправдательной слепотой к себе – словно матушка пользовалась особыми льготами. Ребёнок и не такое может простить, если его любят, но она его не любила.
"Ты погубил мою молодость! У меня из-за тебя никакой личной жизни. Я скоро стану старухой!" – укоряла его постоянно.
Как-то они шли вдвоём по улице, и маму окликнул вышедший из-за угла мужчина: "Привет,
Нынче она постарела. Сморщилось её прежде красивое лицо, и только глаза по-прежнему смотрят на него с цепкой, живой неприязнью. Она так и не захотела узнать, какой человек её сын. Все её предположения о нём свидетельствовали о кромешном заблуждении.
Ему было жаль её, но как пожалеть, если она всегда лжёт? Не подступишься.
За долгие годы он разгадал её беду. У неё была особая манера не просто жить, а производить впечатление. Других людей она превращала в зеркала, отражающие прекрасную молодую женщину или, с возрастом, благородную даму. Отражаться в чужих сознаниях для неё было важнее, чем любить кого-то.
Такую потребность идеально жить в чужих сознаниях Крат назвал болезнью "чус" (чужое сознание). Только здесь больной способен отобразиться без разных там постыдностей и пустот, коими изъедена почти каждая личность. Только здесь он может блистать.
Маргарита Петровна в детстве была красивой девочкой, а в юности – красоткой, и самой большой отрадой для неё было собирание знаков лести. Её навсегда пленило удовольствие кормить себя чужим восхищением.
Внутреннее своё содержание она с хитрой неуклюжестью прятала. Во всяком случае, свою подлинную жизнь она принизила до роли подмалёвка, до черновика.
Разгадав эту духовную болезнь, Крат сильней пожалел мать. Какая ж тоска ревниво и неотступно следить за своим отражением в чужих умах! Как вредно заботиться об этом отражении, забыв о главном, которое нигде формально не отражается, о душе!
Маргарита Петровна с преувеличенным старанием искала тапочки.
– Не надо, я так, – сказал поскорей.
– Ничего, я найду, что же ты будешь, словно босяк… я, правда, недавно мыла полы… что ж, вот и нашлись твои тапочки.
Она выпрямилась и посмотрела на него горестно.
– Несколько дней назад приходила Ляля… – он чуть не добавил, что Лиля и в котельную приходила, – принесла кота якобы на один день. Сказала, что переезжает в квартиру какой-то умершей родственницы. Надеюсь, ты понимаешь… раз она мне об этом сказала, значит, хочет, чтобы ты вернулся и чтобы у вас был дом, была семья, – мать произнесла последние слова с великим драматическим посылом и вместе с тем с обвинением в адрес Крата, исполненного чёрствости.
Ей было бы идеально удобно, если бы он поселился у Лили и снял вопрос о необходимости "выделять ему комнату".
– Мне нравится жить одному.
– Я ни в коей мере не замахиваюсь на твоё одиночество, что ж, вольному воля. Только,
по-моему, ты одинок лишь потому, что не умеешь ладить с людьми.– С плохими людьми не хочется ладить.
Сказав это, Крат улыбнулся, вспомнив недавние упрёки пьяной Лили о том, что Крат не умеет ладить с людьми.
Мать махнула рукой, отгоняя фразу сына прочь.
– Да, где же он? Мурзик, Мурзик! – позвала кота заботливо-призывным голосом.
Из-под кровати высунулся несколько свалявшийся кот с глазами яркими, как вечерние окна. Этого Мурзика он знавал, когда тот был ещё подростком. Крат прогуливался с ним по парку, а дома пытался отбить у него охоту метить углы. Впрочем, веник против извечного инстинкта – слабый инструмент. Крат всё это вспомнил, ну а кошачья память едва ли хранила их склоки и прогулки по парку.
Из жалости к матери он достал из кармана мотылька.
– Возьми, это волшебный мотылёк.
– Ну, прямо уж волшебный! – с нарочитой иронией произнесла Маргарита Петровна.
– Да, он лежал в костре и не сгорел, – Крат сильно упростил историю.
Она взяла мотылька двумя пальцами, но тут же брезгливо разжала пальцы, и мотылёк упал возле кота. Не успел Крат нагнуться, как движением хоккеиста кот загнал мотылька под шкаф. Там послышалось деликатное чавканье.
– Зачем ты взяла этого мерзкого кота?!
– Отчего же сразу "мерзкого"?
– Потому что он съел мотылька! – жалобно воскликнул он.
– Жаль, конечно, раз он был тебе дорог… так что ты говоришь? Ах да, я хотела поставить чайник.
Раздался телефонный звонок, удивлённая мать передала трубку сыну. Там тишина. Крат угадал молчание Дола.
– Тебя выпустили, да?! Серёга, ты где?
– Дома, у матери, – сказал Дол шёпотом. – Я звонил тебе на мобильный…
– Я его потерял. Что с тобой? Говори нормально.
– Приходи скорей, пока я жив.
Дол дай отбой. У Маргариты Петровны в лице тревога.
– Откуда его "выпустили"?
– В двух словах не расскажешь.
– Неужели из полиции?!
– Ладно, я побегу. Извини, даже не спросил, как ты себя чувствуешь.
– По-разному, – посмотрела на него с каким-то подозрением.
Из её организма некогда появился – ужас, как из норы! – непонятный мужчина с тяжёлыми плечами в клетчатой рубашке. Да и зачем? – думала она с безответным удивлением.
Сын теперь тоже ищет ответ на этот вопрос.
Родить ребёнка лукавой женщине плохо ещё и потому, что от него не скроешь свою жизнь: ребёнок – это глазастый судья. Пристрастный и неправедный судья, – по оценке Маргариты Петровны. Остальных людей она всегда обманывала, априори полагая, что они глупей, чей она.
С возрастом в нём стали ярче проявляться чёрточки отца: он так же покачивал головой, будто говорил сам с собою, так же смотрел на неё с печалью. Общий ландшафт лица был тот же, и светлая щетина…
– Извини, мне надо торопиться, – он поднял узел и шагнул на выход.
– Ты же хотел оставить…
– Знаешь, там вещи Дола, я лучше отнесу ему.
– Ну что ж, раз ты спешишь, я желаю тебе всего доброго. Главное – побольше добрых и чистых помыслов!
И в спину громко прошептала: "Из полиции выпустили! Господи! Зачем же туда попадать?!"