Театр на Арбатской площади

— А Семенова? Она похуже будет? Анюта давеча говорила — никакого сравнения…

Степан Акимыч даже руками замахал:

— Да ты и не слушай Анюту!.. Ничего она в сем высоком искусстве не понимает. К тому же слишком привержена ко всему французскому. Уж это мне французолюбие! Екатерина Семенова — Звезда! Светлая, роскошная звезда на нашем небосклоне… По мне, так Екатерина Семенова сильнее берет за душу, она чувствительнее Жорж… Как бы тебе сказать, Санечка? Оно, конечно, Жорж — превосходная актриса, ну, прямо тебе говорю — первейшая величина! Но холодновата… холодновата… Заученности в ней много, напевности в голосе тоже чересчур. Я как-то осмелился сказать об этом и был осмеян и обруган без пощады.

Никак не могла понять Санька, кто же из них лучше — Семенова или Жорж? Не могут же быть обе равно хороши! И она, стараясь допытаться, выспрашивала у Степана Акимыча:

— Стало быть, Катерина Семенова получше этой самой Жорж? Нет, вы скажите мне, дедушка, стало быть, она получше будет? Гораздо лучше?

Степан Акимыч и на это замахал руками:

— Что ты, что ты… Как можно такое говорить? Да вот вскоре увидишь и ту и другую, тогда сама рассудишь. Теперь скоро прибудут…

За эти несколько месяцев, которые Санька провела при театре, она всего и наслушалась, и насмотрелась; пожалуй, и правда могла судить о многом сама. Теперь уже не была той желторотой девчонкой, которая смотрела на озеровскую трагедию с высоты райка. Знала всех московских актеров наперечет. Знала, у кого какая роль идет лучше, а какая хуже, во многом понимала толк. К тому же и Степан Акимыч своими рассказами способствовал этому.

И Саньку мало-помалу стало снедать такое любопытство, что и она не могла дождаться дня, когда наконец прибудут петербургские знаменитости.

А тут еще и Анюточка подогревала ее любопытство. Влетит к ним, сесть не сядет, а прямо с ходу начнет:

— Ах, mа chere, ах, mon pere, чего сейчас расскажу!..

И пошла, и пошла сыпать. Конечно, главным образом о Жорж. Ведь все-таки была служанкой у французской актрисы, и, надо думать, все разговоры там вертелись только вокруг Жорж.

— С пяти лет стала актеркой…

Санька ахала:

— Да ведь, поди, еще толком говорить не выучилась?!

— А уж до того красива, до того красива! — продолжала Анюта, всплескивая маленькими ручками. — Высока, стройна, волос черный, глаза блестят… Сам Бонапарт увидел и влюбился… Знаешь, кто есть Бонапарт?

— А то нет?! — Санька даже обиделась. Это прежде она не знала про Бонапарта, а теперь хорошо знает, кто он и что он! — Император французский Наполеон, вот он кто!

Они с дедушкой Акимычем его лютой ненавистью ненавидят. Как придет дедушка из трактира, как начнет про козни этого самого Бонапарта рассказывать, она, Санька, его своими бы руками исколотила, этого самого Бонапарта.

А Степан Акимыч и правда последнее время повадился ходить в ближний трактир, в тот, что по соседству, на Молчановке, разные разговоры слушать. Рассказывал Саньке: «Вот ведь до чего дело дошло — все королевства к своим рукам прибрал да в каждом себя королем венчает. Да что — себя! Всех братьев, всех сестер королями да королевами объявил… Вот он каков, сей узурпатор! И главное, сударушка моя, свои войска все ближе да ближе к нашей границе тянет. Вот в чем главное-то! Как наслушаюсь всех рассуждений про Бонапарта, так веришь ли, сударушка, мороз по коже…»

Санька слушала дедушку Акимыча, и у нее мороз по коже. Анюточка же от этих разговоров двумя руками отмахивалась. Вот пустяки какие! Мамзель Луиза хвалит не нахвалится Бонапартом.

Любезнейший, говорит, властелин… И театр любит. И актеров почитает.

— В Париже на каждый спектакль, когда мадемуазель Жорж играла, хаживал. Но прослышал о сей великой актрисе наш император Александр Павлович, и дал он тайное предписание одному русскому графу, который жил в Париже, сманить эту самую Жорж в Петербург. Сказано — сделано! Народ собрался в театр, ждут выхода Жорж, а она уже катит в почтовой карете прямо к нам… И до того ловко укатила, что никакая погоня за ней не поспела.

Санька повернулась к Степану Акимычу, глазами спросила:

«Так ли дело было?» Тот кивнул:

— Все так, Санечка. Правильно Анюта рассказывает. С ней вместе бежали тогда из Франции в Россию и знаменитый танцовщик Дюпор, а также ее младшая сестра танцовщица Бебель, и еще актер Флорио… Польстились громадными деньгами, какие им сулила дирекция театров. А деньги до того громадные, что ни один наш актер, самый превосходный, таких в глаза не видывал за всю свою жизнь…

— Парадный салоп-то у нее тысячный! Из лучшего собольего меха, — опять вступив в разговор, начала Анюточка. — Одних дорогих турецких шалей с дюжину, а может, и поболе того. Обедает не иначе, как на серебре… А бриллиантами вся усыпана… с ног до головы!

Санька слушала, завороженная, только и успевала вскрикивать:

«Ишь ты!», «Да ну!..», «Надо же…»

Но сердцем она была с другой, с Семеновой. И то, что та была русской и что мать ее была простой крепостной девушкой Дарьей — все влекло Саньку именно к ней, а не к знаменитой француженке, усыпанной с ног до головы бриллиантами и обедающей на чистом серебре.

И, думая о Екатерине Семеновой, представлялась Саньке девушка скромная, тихая, печальная, с голубыми глазами и русской косой, вроде бедной Лизы из Карамзина. И жалела она Екатерину Семенову, и хотелось, чтобы она была на сцене прекраснее, чем гордая француженка, приехавшая из чужой страны загребать тысячные деньги, да собольи салопы, да дорогие бриллианты…

А время шло.

Январь перекатился на вторую половину, а из Петербурга не ехала ни та, ни другая. Уже не любопытство, даже не нетерпение, а страх стал одолевать Саньку: чего они обе тянут? Чего не едут? Хотят дождаться, когда придет великий пост и в театрах прекратятся представления? А вдруг вовсе раздумали и не приедут?

Но вот снова разнеслась крылатая молва:

— Она едет!..

И наконец:

— Она уже здесь!

Это приехала мадемуазель Жорж Веймер. И остановилась она на Тверской улице в доме Салтыкова.

Надо же было такому случиться! Именно Саньке удалось одной из первых увидеть петербургскую знаменитость. Да разве только увидеть…

Глава восьмая В которой Санька знакомится с великой французской актрисой

Получилось именно так, как предполагал Степан Акимыч: свое выступление в Москве Жорж решила начать «Федрой» Расина. В этой пьесе была одна из ее лучших трагических ролей. Она играла преступную супругу афинского царя Тезея — Федру.

Все места на этот спектакль были расхватаны заранее, хотя барышники драли за билеты чуть ли не вчетверо дороже. Съезд публики ожидался огромный. Не только истые любители театрального искусства рвались на спектакль, — и все именитое московское дворянство почитало за необходимость присутствовать в театре при первом дебюте французской актрисы.

Несколько дней спустя после приезда Жорж была назначена репетиция с ее участием. Все давно было готово.

В сером полумраке сцены возвышался дворец дорической архитектуры, декорация, созданная знаменитым в то время художником Скотти. Актеры были в сборе. Переодетые в длинные белые туники и короткие плащи-хламиды, они без толку слонялись по сцене, мерзли, перекидывались друг с другом раздраженными репликами. Против назначенного для репетиции часа прошло изрядное время, а Жорж не ехала. И это пренебрежение к ним, своим собратьям по сцене, сердило их и волновало. Санька была тут же.