Театр тающих теней. Под знаком волка
Шрифт:
— …тольки у Амория зуба спереди не хватат. Примета приметная. Впотьмах перепутать могут, а что как в рот заглянут? Но это мы в один момент поправим. Рот разевай!
Командует блатной фраер уже Савве. И, не дожидаясь, пока опешивший Савва раскроет рот, своими грязными пальцами раздвигает Савве разбитую челюсть, отчего тот вскрикивает.
— Ша орать! Орать опосля бушь, кады верхом на кралю тебя пристроим. Ты хучь кралю ебал кады-нить? По одному виду видно — не ебал, сосунок. Да не стремайся ты! Жистя, она вся впереди. Ты везунок, Художник! И зуб выбивать тебе не надо.
Цепкими грязными пальцами хватает его за шатающийся зуб и дергает вверх.
— Подарок получить изволь, Художник! Тольки пасть заткни, кровяка каплеть. У Амория кровяки не было. А у тебя, Художник, рожа уже в крови была. Но и это мы поправим!
Поворачивается к так ничего и не понимающему Аморию. Прищурившись и прицелившись, резко бьет в скулу, с той же стороны, что и разбито лицо у Саввы.
— Адын патрет! Только цыц! Оба!
Всё, что происходит дальше, Савва видит, как в страшном сне.
Дверь в камеру открывается. Прапорщик с бульдожьей мордой вместе с другим, с которым он вез Савву в Балаклаву, выгоняют всех арестантов в коридор.
— Тольки опосля вас! — ернически расшаркивается Серый, отодвигая Савву к себе за спину.
Два прапорщика выталкивают заключенных. Молодых и старых. Оборванных и хорошо одетых. В тусклой полуподвальной камере почти не видно лиц, но Савва с одного взгляда запоминает каждого — старого рабочего в телогрее, молодого матроса в порванном бушлате, женщину средних лет с широкой седой прядью в иссиня-черных волосах, еще матроса, еще женщину интеллигентного вида, мужчину в пенсне…
И еще…
И еще…
И так каждого из шестидесяти четырех, Савва успевает посчитать и удивиться, как они помещались в этой небольшой опустевшей камере, где последними остались только они с блатным фраером. Амория в его синем пальто и разбитых очках прапорщик с бульдожьей мордой взашей толкает по коридору вперед. Потом, обернувшись, шепчет Серому:
— Сидеть тут и тихо! После дела вернусь.
И закрывает тяжелую дверь на железный засов.
Савва ничего не понимает.
— Что это значит?
— То и значит, что охранник в доле. Вывезти в Севастополю до малины обещался за хорошую мзду. А на воле ты, Художник, мне больше лавэ принесешь, чем Аморий, царствие ему небесное.
Савва, пошатываясь, идет к грязном оконцу, пробует как-то пристроиться, чтобы в быстро сгущающихся сумерках разглядеть, что происходит на пристани.
— Поглядеть, как стрелять в тебя будут, желашь? И то дело! Кто еще такой король, штоб смертушку свою со стороны повидать! Только Серый. Да ищо и ты, Художник. Как звать тебя-то?
— Савва, — бормочет юноша. — Савелий Инокентьев.
— Что ж, Савелий, гляди! Во все глаза гляди, как кончается жизня Инокентьева Савелия. Кады ищо такое доведетьси повидать.
На пристани арестантов строят в шеренги. Лицом к морю.
Первая шеренга у самой кромки причала.
Николай Константиниди дает отмашку:
— Пли!
И первых восемнадцать человек, среди которых два матроса и женщина с проседью в волосах,
падают в море.— Стройсь!
Прапорщики, которые выгоняли арестованных из камеры, теперь толкают вторую шеренгу уже увидевших, как погибли те, кто только что сидел на одном холодном полу камеры рядом с ними. Ноги их не слушаются. Два прапорщика то силком тащат, то толкают тех, кто не хочет идти. Аморий в синем Саввином пальто и в Саввиных очках среди них.
Командующий расстрелом Константиниди замечает низкую плотную фигуру в синем драповом пальто и в разбитых очках на носу.
— Этого я сам! — кричит пьяный Константиниди. — Сам! Чтобы все видели, что этого я сам! Налее-вуу, лицом к морю, стой! Ать-два!
Кричать!
Савве хочется кричать, чтобы расстрел немедленно остановили. Что вместо него другого человека вывели на казнь. Хочется кричать!
И он кричит. На всю камеру. Но из полуподвального каземата голос его на свистящем от ветра плацу не слышен. А блатной фраер Серый резко бьет его в другую скулу.
— Заткни пасть, Художник! Не то сам тебя голыми руками порешу!
Савве кажется, что всё происходит не наяву, а в дурной пошлой фильме, которую он смотрел прошлой осенью в Севастополе.
В грязном оконце с решетками он видит, как едва держащийся на ногах после полутора стаканов водки, выпитых при нем, и кто знает, сколько он еще после выпил, Николай Константиниди становится в ряд с солдатами…
…как взводит курок…
…как, прищуривая глаз, целится в повернутого лицом к морю Амория…
…как снова дает команду:
— Пли!
Как в момент команды еще до выстрела откуда-то с другого конца пристани бежит, почти летит Антипка.
— Нашел! — шепчет Савва. — Как тогда в Ялте нашел!
И зовет фраера:
— Серый! Серый! Нам волка с собой нужно забрать!
— Ну ты, Художник, даешь! Волка? С собой?!
Фраер Серый не успевает договорить.
…как звучит выстрел…
…как волчонок Антипка с разбегу клыками вонзается в правую руку Николая Константиниди…
…как кисть Николая разжимается, и он роняет револьвер на землю…
…как падает лицом в море честный фраер Аморий в Саввином синем драповом пальто…
…как вцепившийся мертвой хваткой Антип висит на правой кисти Николая, который не в силах сбросить со своей руки волка, и тогда левой рукой выхватывает кортик и вонзает его в тело волка…
…как Антипка ослабляет хватку и падает на пристань…
…как орущий от боли и ярости Николай подхватывает с земли револьвер и…
…несколько раз стреляет в Антипа…
В этот момент с грохотом отворяется дверь камеры и бульдожьего вида прапорщик торопит блатного фраера Серого:
— Быстро, быстро! Пока никто не заметил.
Серый плотнее натягивает шапку Амория с опущенными ушами на голову Саввы, чтобы прапорщик-бульдог не разобрал, кто перед ним, и толкает юношу к выходу.
— Швыдче! Швыдче! Тикать надо! Не то и нас в расход вслед за твоим волком пустют!
Они бегут длинным темным коридором и выходят в заднюю дверь, на другую сторону от пристани. Бульдожий прапорщик кивает в сторону повозки: