Тебе меня не получить

Жиденький рассвет сывороткой сочился через оконный проём без рамы, стёкол и даже ставней. В комнате и без того не отличающейся удобством, было промозгло и холодно так, что волоски на руках встали дыбом. От простыни, вроде бы чистой, остро несло болотом.

Грай скомкал покрывало, отшвырнув его в изножье, встал, зябко передёрнув плечами – ступать на ледяной каменный пол было неприятно, натянул штаны, подошёл к окну, зачем-то выглянув наружу. Мир плавал в серо-сливочной дымке предрассветного тумана. А на галерее, опоясывающей весь верхний этаж старого дома, кто-то стоял: через пласты предрассветного марева был различим лишь тёмный силуэт.

Экзорцист поскрёб когтём за ухом и, недолго думая, махнул через подоконник, спрыгнув на галерею. Приземление отозвалось в пятках тупой болью, камень, из которого тут, кажется, даже кухонные горшки резали, пренебрежения не простил – всё-таки от окна до галереи было высоковато, роста три, не меньше.

Грай поморщился, выругался сквозь зубы, помянув всех демонических матерей скопом, пошёл, на ходу растирая плечо, нывшее от сырости. Противная грубость и шершавость рубцов вкупе с улиточной гладкостью шрамов елозили под ладонью, заставляя желудок судорожно сжиматься. Но если сустав не размять, то к полудню рука вообще откажется подниматься.

– Помочь? – негромко спросил Барс, в сторону командира даже головы не повернувший, зато его ухо развернулось совсем как у тёзки, жутковато и неестественно торча из полосатой шевелюры.

– Справлюсь, – буркнул Грай. – Ты чего тут делаешь?

– А ты?

– Я тебя в окно увидел.

– Найдёшь тут хоть одно окно, покажи.

– Не зуди.

Барс, стоявший низко наклонившись, опершись локтями о выкрошившиеся блоки парапета, только плечами пожал.

– Красиво, – сообщил он по-прежнему тихо.

Тут уж плечами пожал Грай: созерцательного романтизма Барса он не понимал, а, соответственно, не ценил. Хотя, пожалуй, в пейзаже и вправду было… что-то.

Озеро, окружавшее дом, гладкое, на самом деле зеркальное, даже поблёскивающее свинцово, едва заметно мерцало. Густота тумана редела над самой поверхностью, отчего казалось, будто молочные пласты отражают глянцевую воду. Узкий перешеек – двум конникам едва разминутся – соединяющий остров и матёрую сушу, чернел стрелкой. А дальше зубчатой крепостной стеной темнел лес. И почти не звука, лишь сонно поскрипывает где-то колодезный журавль, да озёрная вода даже не плещет, а, скорее, шуршит как листва.

Грай, подумав, пристроился неподалёку от Барса, так, чтобы вытянув руку, можно было его плеча коснуться, но ни на палец ближе, тоже облокотился о камень.

– Мне Юэй приснилась, – сказал, налюбовавшись видами, экзорцист. Следопыт обернулся к нему. Глаза со змеиными зрачками поблёскивали точь-в-точь как озеро. – Никогда не снилась, а тут… Понимаешь, раньше вообще ни разу.

– Говорил же, это нехорошая ночь, чтобы к богам взывать, – напомнил Барс. – Не угадаешь, кто отзовётся. И как напакостит.

– Я снова не успел.

– Теперь ты уже никогда не успеешь.

– Спасибо, утешил, – хмыкнул Грай, разворачиваясь к парапету спиной и снова опираясь на него локтями.

– Не думаю, что тебе нужны мои утешения.

– Правильно, думать вообще вредно.

– Всё исправимо, командир. Всё, кроме смерти.

– Это ты сейчас к чему?

Экзорцист покосился на следопыта, который снова глубокомысленно созерцал озеро.

– Ты всё ещё думаешь, что это можно исправить, – не сразу ответил Барс.

Лицо его ничего не выражало, вообще ничего. Но это как раз было нормально. Те, кто не в курсе дела, считали, что жутковатого брата боги просто обделили чувствами. Те, кто в курсе, а таких в этом благословенном мире осталось всего трое, знали: свою безэмоциональность атьер приобрёл там же, где и полосатую шевелюру со змеиными зрачками. Подумаешь, частичный мышечный паралич! Губы шевелятся, глаза моргают, что ещё надо?

– Нехорошая ночь, – повторил Барс, откидывая рукой за спину длинные, гораздо ниже лопаток, волосы.

Жест вышел совершенно женским, кокетливым, вот только жеманным он почему-то совсем не выглядел.

– Значит, хорошо, что она уже закончилась, – неохотно отозвался Грай.

– А закончилась?

Барс снова глянул через плечо.

– Заткнись, – беззлобно проворчал командир.

Экзорцист не слишком любил, когда следопыта пробивало на предвиденье. Впрочем, кто такое любит?

– Она там.

Барс мотнул головой, указывая куда-то в сторону башенки, которая явно задумывалась элементом декора, но сейчас выглядела как гнилой зуб. Грай приподнял брови, мол: «А надо?» Следопыт опять пожал плечами, и этот ответ в расшифровке не нуждался. Каждый выбирает сам – вот новая, а, главное, оригинальная идея. И единственное напутствие, которым боги удосужились одарить созданных ими же детей.

Как раз перед тем, как на них плюнуть.

***

В спальню матери, где ей ночевать полагалось, Ора всё-таки вошла, тем более опыт у уже был: днём заскакивала сюда, чтобы переодеться. И тогда вволю намаялась в коридоре, то берясь за дверную ручку, то отпуская её. Тогда же и успела убедиться: ничто, ну вот даже мелочь какая-то, тут не напоминает ни крипту, ни забранную решёткой чёрную нишу. Собственно, от мамы тут ни капли и не осталось. Ну да, кровать та же, но занавеси полога и покрывало другие. Маленький изящный столик, робко жмущийся в углу, будто напуганный тяжеловесностью дома Холодной росы. Но нет ни бронзового ларца с дриадами на крышке, ни тонкостенного, радужного стекла графина, ни сухих букетов – атьера Роен почему-то обожала засушенные, а не живые цветы. Зато есть дряхленький орин сундук и ещё новые, блестящие лари.

В общем, комнаты она не боялась и даже в постель лечь сумела, а вот уснуть никак, хоть ты убейся! Изворочалась, сбив перину и простыни в ком. Поднималась, подходила к окну, дыша «ночной свежестью», то есть сыростью, которой тянуло с озера. Очень хотелось выпить горячего молока или травяного настоя, но для этого надо было спуститься в кухню, а, значит, рисковать кому-то на глаза попасться.

Поэтому Ора опять ложилась и снова вскакивала, расхаживала, обгрызая ноготь на большом пальце до мяса, обкусывая кожицу.

Благословенная Мать и Мудрая! Как же унизительно, до горечи на языке унизительно стоять перед совершенно чужим мужчиной на коленях, вручая собственную жизнь другому, которого в глаза-то никогда не видела. И непонятно, что унизительнее: стоять или вручать. Главное же, не ясно: что дальше? Что дальше-то с ней будет? Вот такая же тесная комнатёнка, какой-нибудь столик – напоминание об отчем доме, а больше о том, чему никогда не сбыться? Сухие цветы? Вечная усталая улыбка пресветлой мученицы?