Тебе посвящается

Ксения Николаевна обращается к нему теперь напря­мик. Некто из геометрии, человек вообще – исчезли, учи­тельница сказала просто: ты... Хотя Костяшкин с самого начала понимал, что о нем, о его судьбе идет речь, но все-таки залился краской. Он предпочел бы говорить о себе в третьем лице. Он тогда решился бы, пожалуй, спросить – будто из праздного любопытства, – как это можно вернуться на честный путь очень быстро...

– Сейчас от тебя для этого требуются только жела­ние и воля.

Костяшкин спохватывается: влип! Надо отпираться: «Я ничего не сделал, Ксения Николаевна...» Но он гово­рит совсем другое:

– Думаете – стоит захотеть?.. (Мол, довольно ли мо­его желания?)

Ксения Николаевна встает:

– Я думаю, все может наладиться. Еще, глядишь, в комсомол тебя к Первомаю примут. А не к Первомаю – так осенью.

– Кто ж мне рекомендации даст? – В его голосе много безнадежности и даже обиды. Костяшкин словно бы заранее унывает: вдруг целых полгода он будет че­стным и старательным, а по заслугам ему потом не воз­дадут?..

Ксения Николаевна думает о том, сколько людей ве­дет себя всегда честно, доблестно, не ожидая за то ни признания, ни воздаяния, и ей становится противен маль­чишка, который, по-видимому, прикидывает вероятность выигрыша и размеры издержек. Но она не выдает ничем своего чувства.

– Если ты будешь достоин, – говорит она, – за ре­комендацией дело не станет. Я сама тебе дам рекомен­дацию.

– Правда, Ксения Николаевна?

Костяшкин предвкушает торжество над важничающи­ми членами комитета: пусть попробуют не принять его! Пусть посмеют сказать: «Может быть, повременим?» – когда у него будет рекомендация Ксении Николаевны!

Может, и верно – кончать бузу?!. Но придется объяс­нять Алешке...

От этой последней мысли Костяшкину не по себе, но решимости он не утрачивает.

– У меня так: сказано – сделано. Сами увидите, – говорит он Ксении Николаевне и рубит воздух ребром ладони, точно разнимая руки спорщиков.

Поскольку перед этим им не сказано ни слова, то вроде бы и неясно, что будет «сделано». Но Ксения Николаевна не переспрашивает, она удовлетворена. Все-таки позвала его не напрасно. Что-то в парне появилось новое, когда он прощался. Однако решимость его еще совсем не тверда. Какое-нибудь неосторожное прикосновение... Ну, что сей­час в школе может быть опасно для ломкой решимости Костяшкина?..

...Раздумье Ксении Николаевны прерывается боем стенных часов, отчетливым и резким в ночной тишине. Пробив двенадцать, часы издают звук, напоминающий глубокий выдох. День кончился.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Следующий день ознаменовался сразу двумя события­ми. На большой перемене впервые заработал школьный радиоузел. В прошлом году девочки никак не могли его наладить: голос диктора при пробах звучал в коридорах не то как шепот, не то как шорох. И все привыкли к тому, что в устройстве недостает чего-то, что стоит денег и на что у школы денег нет. В этом году мальчики доискались, каков конкретно дефект в радиосети, шефы-художники расщедрились и помогли деньгами, а Стасик Станкин впрягся в радиохлопоты и возглавил их, для чего почти что поселился в «рубке» – неприютной комнате, завален­ной останками и осколками всяческой техники. Помимо осколков техники, имелись в этой комнате поломанные стулья, надтреснутая или, точнее, немного недобитая ла­бораторная посуда, а также древесная стружка. Станкин с несколькими помощниками выкинул весь хлам, расста­вил скудную мебель так строго симметрично, что обста­новка в комнате тотчас стала чинной, и наконец прикре­пил к двери полоску бумаги с надписью: «Редакция ра­диогазеты «На короткой волне».

– Отныне, – разнесся по коридорам торжественный и торжествующий голос Станкина, – слушайте наши пе­редачи три раза в неделю, на большой перемене: по втор­никам, четвергам и субботам! Пора технических проб ми­новала. До завтра!

В коридорах раздались аплодисменты. В студию хлы­нули «экскурсанты». В названии будущей радиогазеты кто-то зачеркнул «волне» и сверху вывел «ноге». Зинаида Васильевна прочла: «Редакция радиогазеты «На короткой ноге», – и запротестовала. Кто-то предложил другое на­звание – «Школьные новости». На этом остановились.

Станкина назначили редактором. В редколлегию во­шла Зинаида Васильевна Котова. Совет дружины соби­рался ввести в редколлегию нескольких пионеров.

– Пока у нас не будет спецкоров в каждом классе, материал будем добывать из пальца, – втолковывал Станкину Гайдуков. – А это никому не нужно.

Станкин рассеянно кивал.

– Им бы сенсацию в первый номер!.. – воскликнул Кавалерчик жалобно, как бы моля о каком угодно проис­шествии, только бы забавном и чрезвычайном.

Кавалерчик радостно преображался в шумихе общей затеи, хотя бы она не сулила ему ничего хорошего и он играл в ней самую маленькую роль. Он способен был и на несколько даже предосудительный поступок, но только если это обещало впереди взрыв веселья и удивления. Он был на седьмом небе, если ему удавалось рассмешить ре­бят, а в способах для этого был не очень-то разборчив. И еще года два назад Борис не различал, когда ребята смеются вместе с ним и когда – уже над ним. Он был жизнерадостен и необидчив.

– Как вы, Кавалерчик, ошибочно себе представляе­те! – покачала головой Зинаида Васильевна. – Обязательно-де сенсацию! Погоня за сенсацией характеризует, Ка­валерчик, как раз чуждые нам нравы.

– Я же не в том смысле, Зинаида Васильевна... – ска­зал Борис, разом увянув.

– А в каком же?..

Но Кавалерчик не умел ясно формулировать.

И все-таки «сенсации» суждено было случиться. Ко­нечно, не потому, что она была нужна для радиогазеты, и не потому даже, что ее жаждал Боря Кавалерчик, хо­тя он, на свою беду, оказался к ней причастен; причин было много. А стечение обстоятельств получилось такое.

В тот день выпал первый снег. И выпал обильно, так что школьники наблюдали в окна, как быстро становятся крыши домов не только белыми, но и пухлыми. И вот в открытую форточку 9-го «А», где в это время шел урок географии, влетел крупный снежок и плюхнулся прямо в классный журнал, выбив ручку из пальцев Макара Андроновича, ставившего кому-то отметку. В ту же секунду Кавалерчик крикнул: «Бомба!»

Хотя это было не слишком смешно, многие тем не ме­нее не упустили повода позабавиться посреди урока; кто-то вторил Борису, кто-то полез под парту, а Ляпунов даже завопил: «В атаку!» – что было совсем уж ни к селу ни к городу. Что касается Макара Андроновича, то он несколь­ко секунд сидел неподвижно, но затем брезгливо снял рас­плывшийся снежок с журнала, бросил или, скорее, плес­нул его в корзину для бумаг и вдруг проворно подбежал к окну.

Сидевшие в крайнем ряду тоже прильнули к окнам.

Верхом на заборе сидел мальчик и лепил, старательно уминая, снежок, которым время от времени замахивался на другого мальчика. Тот петлял по двору.

– Вполне вероятно, что это он! – сказал Макар Андронович.

– Который на заборе, Макар Андронович? – пере­спросил Валерий, добродушно улыбаясь. – Это же Хмелик. Мой пионер, – пояснил он.

– Очень кстати, что вы знаете его фамилию! – про­говорил Макар Андронович обрадованно.

– Да не в том суть, – сказал Валерий. – Он же, во-первых, не стал бы кидать, а во-вторых...

– У вас могут быть на сей счет свои соображения, Саблин, – холодно ответил учитель, – но, прежде чем го­ворить, не худо б проверить.

Суровый тон, которым Макар Андронович прервал Саблина, никого не удивил. Еще в начале года передава­лась из уст в уста история одного ученика 9-го «Б», одно­классника Игоря. Тот хорошо играл в шахматы, пылко «болел» за Смыслова и Петросяна и на этой почве сбли­зился с Макаром Андроновичем, который был тоже и иг­рок и болельщик. На переменах они частенько вперебой анализировали отложенные позиции шедшего в то время турнира. Но однажды географ не поддержал с учеником разговора.