Тебе посвящается

Я покачал головой.

– Когда-нибудь узнает.

– Не когда-нибудь, а сегодня же, – возразила Оля с уже знакомой мне непреклонностью. – И ведь ты понима­ешь, что будет лучше, если от тебя самого?..

Я понял, что ни обойтись без признания, ни отдалить его мне не удастся.

– Подойди к Тростянскому сейчас, – сказала Оля.

И я направился в другой конец школьного зала, где стоял Саша.

Оля следовала за мной на расстоянии двух шагов, но у меня было такое чувство, точно она на глазах у всех ве­дет меня за ухо...

– Саша, – начал я, набравшись духу, – ты хотел уча­ствовать в путешествии, потому что твои научные инте­ресы...

– Какие научные интересы... – перебил Саша со сму­щенной улыбкой. – Просто тянет странствовать – в крови у меня это. – Он по-прежнему улыбался.

– Почему – в крови? – спросила Оля с любопыт­ством.

– Не знаешь? У меня дед был странник, бродяга. Где только он не ходил, не кочевал! Всюду был.

– Твой дед был бродяга? – удивленно переспросила Оля.

– Родной дед. Папин папа, – подтвердил Саша. – Вот то-то и оно. Чем плохо мне было этим летом в лагере жить? А тянуло бродить, колесить. Ну, в будущем году...

О том, что Сашин дед исходил некогда чуть ли не пол-­России, я знал и раньше, но впервые я слышал, что по этой причине Сашу тянет путешествовать. Впрочем, ско­рее всего он сказал так из скромности, чтобы я перестал говорить о его научных интересах.

Между тем Оля, сблизив брови, что-то соображала. И, раньше чем я снова раскрыл рот, она потянула меня за рукав.

– Пожалуй, Тростянскому и не надо было участво­вать в нашем путешествии, – вдруг сказала она, когда мы отошли от Саши.

– Почему? – поразился я.

– Да, почему?.. – присоединился ко мне подошедший Жора.

– Потому что, – отвечала Оля, напряженно припоми­ная, – бродяг сейчас приучают жить на одном месте. Они не промышляют больше браконьерством, занимаются по­лезным трудом и ведут оседлую жизнь. Вот. Я читала. А кто кочевал и попрошайничал, переселяются теперь из кибиток в просторные дома. И должны трудиться.

– Ну и что? И что?.. Что из этого? – несолидно за­кричал я.

Ведь Саша-то никогда не кочевал и не бездельничал. Он хорошо учился и определенно не промышлял браконь­ерством. (Более того: Жора сказал, что и Сашин дед то­же не промышлял браконьерством.) Но допустим даже, что Сашины предки были бездельники и браконьеры, – разве из-за этого мы изменили бы отношение к Саше?..

Все это мы с Жорой запальчиво и вперебой выложи­ли Оле.

Каждое возражение Жора бросал с такой горячностью, точно врезался очертя голову в неразбериху драки. Но Оля стояла на своем.

– Ты не понимаешь, Масленников, – сказала Оля до­садливо. Из нас троих она одна не повышала голоса.

– Не понимаю? Чего не понимаю? – осведомился Жора со свирепой пытливостью.

– А того, что, если у человека в крови – он сам ска­зал! – инстинкт такой – странствовать, значит, его надо научить сидеть на одном месте!

– Выходит, если, допустим, у тебя мечта рисовать, надо у тебя, Бойко, отобрать краски? Так выходит? – язвительно спросил Жора.

– Они должны оседлыми быть, – упрямо повторила Оля. – И, может, даже на будущий год незачем, ребята, Тростянскому путешествовать, – добавила она озабочен­но. – То есть зимою, в воображаемом путешествии он мо­жет участвовать, но...

В это время к нам подбежал сам Саша, которого жи­во заинтересовало, кто должен быть оседлым и по какой причине его не возьмут в путешествие и в будущем году.

Оля повернулась к нему, готовая, видимо, это растол­ковать, но Жора взглянул на нее так, что она, как пишут в подобных случаях, прикусила язык. Затем, восклицая: «Нам нужен арбитр. Сашка, это, слово даю, тебя не касается!» – Жора потащил Олю к Прокофию Семено­вичу.

Но Прокофий Семенович уже объявлял, что вечер рас­сказов участников путешествия продолжается. Решение спора откладывалось примерно на час. И это было очень неприятно.

Меня не волновало, что Прокофий Семенович признает Олю правой. Я знал заранее, что он не может ее поддер­жать. Но нехорошо было, что Оля еще на целый час оста­нется в заблуждении. И волновало, что Оля могла так ошибиться. Как она просто решила Сашину судьбу: в на­стоящее путешествие не надо ему пускаться, в вообра­жаемое – можно.

Я не сомневался, что Прокофий Семенович сумеет объяснить Оле ее неправоту. Конечно, она поймет, что бы­ла неправа, вслух скажет об этом... И все-таки я чувство­вал, что уже не буду так смотреть на Олю и так мечтать о ней, как тогда вечером, в салоне пароходика, плывшего из Керчи в Феодосию. Это было лишь две недели назад...

Когда вечер окончился, Прокофий Семенович рассудил наш спор и, как мы ожидали, объявил Оле, что она за­блуждается. Не надо смешивать бродяг и путешественни­ков. После года хорошей работы или успешного учения каждый человек вправе провести отпуск или каникулы в путешествии. Это ни в коем случае не может вызвать на­реканий.

Прокофий Семенович снова подтвердил, что в будущем году обязательно возьмет Сашу в путешествие.

И действительно, дело к этому шло. Хотя в новом году Саша учился неровно – по литературе, истории и геогра­фии на «отлично», а по другим предметам иногда и на «посредственно» (по выражению педагогов, у него прояви­лись специальные способности), Прокофий Семенович и наш директор считали, что он достоин принять участие в очередном походе исторического кружка.

В начале июня вопрос решился окончательно.

А 22 июня началась война. И в самые первые дни вой­ны, когда уходил на фронт мой отец, когда заговорили уже об эвакуации детей из Москвы на восток, когда все, что занимало меня до 22 июня, стало и очень давним и совсем неважным, – в те дни я успел все-таки подумать однажды: «...и путешествие не состоится. Какая жалость!.. Не придется Саше странствовать».

В октябре 41 года в интернат на берегу реки Белой, где я оказался к тому времени, пришло письмо от Прокофия Семеновича. До этого я получал письма лишь от ма­мы. В этих письмах не было ни слова о наших школьных ребятах.

И вот – письмо от Прокофия Семеновича, толстое, в настоящем, довоенном еще, наверно, конверте (а мама, как почти все тогда, складывала свои письма треугольниками) с выведенным крупно и твердо словом «Москва» внизу.

Прокофий Семенович писал, что узнал мой адрес у мамы, с которой говорил по телефону, и дальше расска­зывал о наших ребятах, «юных историках». Все они – кто раньше, кто чуть позже – пустились в дальние и печаль­ные странствия. Жора Масленников уехал в Новосибирск и живет там у тетки. Оля Бойко – в Ташкенте, куда она добиралась эшелоном чуть ли не две недели. Некоторые ребята были эвакуированы не так далеко – в Саратов, в Куйбышев. А Саша Тростянский оказался оседлым моск­вичом – он не уехал никуда.