Течёт река…
Шрифт:
Главным для нас было то, что имело отношение к военным приготовлениям противника: делание луков и стрел, подвешивание к длинным палкам консервных банок, с помощью которых срывались яблоки с яблонь, стоящих в соседнем с Огурцовкой нашем дворе.
Примечания к карте:
Новинский бульвар от пл. Восстания до Смоленской пл. с 1940 г. — ул. Чайковского
Пл. Восстания с 1919 г. — ранее Кудринская пл.
Воровского ул. с 1923 г. — ранее Поварская
Герцена ул. с 1920 г. — ранее Б. Никитская
До XIX в. здесь был Патриарший конюшенный двор:
Конюшковская ул. — начало XX в., Б. Конюшковский пер., М. Конюшковский пер.
По находящейся здесь с XVIII в. церкви Девяти мучеников: Б. Девяткинский пер., М. Девяткинский пер.
По Новинскому монастырю, упразднённому в 1764 г. и Новинской
Дружинниковская ул. — 1922 г. ранее Трудовая. В память о рабочих мебельной фабрики Шмита, создавших в 1905 г. боевую дружину. В 1920 г. в память о них был разбит сквер на месте фабрики, полностью сгоревшей во время боев. Впоследствии сквер стал парком им. Павлика Морозова. Шмит — участник революции — был зверски убит в 24 года в Бутырской тюрьме.
Рочдельская ул. — 1930 г. ранее Нижне-Пресненская ул. В честь английских рабочих ткачей города Рочделя. выступивших в 1844 г. пионерами рабочей потребительской революции.
Кудринский пер. — XVIII в. Сохраняет название известного с XIV в. села Кудрина, ставшего в XVII в. патриаршей слободой Новинского монастыря
Б. Молчановка — XVIII в. Жил полковник Молчанов, сражавшийся с поляками у Арбатских ворот.
Проточный пер. — XIX в. — ранее Водопроточный пер. На месте ручья Проток — сток талых и дождевых вод в Москву-реку. В XIX в. был заключен в трубу.
Прямой пер. — ранее Прогонный пер. По нему прогоняли скот на водопой к торговой Смоленской-Сенной площади.
Панфиловский пер. — XIX в. — ранее Кривой пер. По фамилии домовладельца начала XIX в.
Песковский пер. — XIX в. Назван по характеру грунта в этом районе.
Наш дом (дом, где прошли мои детские годы) состоял из двух кирпичных двухэтажных флигелей, значившихся под одним номером — номером четыре. В каждом флигеле было по четыре квартиры, все за исключением одной — коммунальные. Почти все они были населены людьми, связанными так или иначе с работой с детьми — учителя, воспитатели в детском доме, библиотекарь в школе, врач в детском приюте. Жил здесь врач-психиатр Проскуряков Владимир Андреевич, воспитательница приюта для слепых детей Агнесса Иосифовна Штейнер, учителя вспомогательной школы (для умственно отсталых детей), жил дворник из соседнего с нашим домом приюта. Этот приют предназначался для девочек — сирот, страдавших недостаточным умственным развитием. По Горбатому переулку шёл этот приют — большое четырёхэтажное здание — под номером шесть и был тесными узами связан с домом четыре, с нашим домом, потому что многие его жители там и работали. Окна приюта, заделанные железными сетками, выходили частично и в наш двор. Из них смотрели на нас лица томившихся там девиц, а мы изредка подкармливали их чем-нибудь вкусным: подвешивали к веревкам, которые они спускали, пакетики с гостинцами — конфетки, пряники, если были, иногда яблоко или ещё что-нибудь.
Двор на Горбатом переулке летом
На нашем дворе было хорошо — обширные сараи для дров, на каждую квартиру — свой сарай. Все вместе они составляли длинное каменное строение, отгораживающее нас от приютского двора. Два садика — каждый у одного из флигелей. В них — яблони, сирень, несколько лип и дикий виноград, вьющийся по стене. Стояли столики, скамейки, волейбольная площадка, и игра в волейбол шла не только между детьми, но и между взрослыми. В одном из садиков некий Сергей Сергеевич в летние дни конспектировал «Краткий курс истории ВКП(б)», являя собой пример, достойный подражания. Но никто ему не подражал, хотя никто и не мешал. Относились друг к другу уважительно. Если кто заболевал, врачи-соседи помогали советом; если у кого что ломалось, дворник Фёдор оказывал помощь. Бели родители кого-нибудь из ребят где-то задерживались, соседи их кормили. А по большим праздникам для ребят устраивали угощение. Это всегда происходило на майский праздник, и, если погода позволяла, на дворе накрывали стол и на ноябрьский. Пили ситро, ели бутерброды, печенье и конфеты.
В приютском дворе (в одной части этого большого двора) находился свинарник. Свиней выращивали для приютской столовой. И всё шло своим чередом, как вдруг понаехали разные машины, стали что-то измерять, потом буравить землю, и, наконец, пронёсся слух, что как раз рядом со свинарником открыт источник минеральной воды. Бутылки с этикетками «Московская минеральная» стали целыми машинами вывозить со двора дома шесть. Они появились в магазинах, но жители Горбатки воду эту и даром не пили. Минеральных свойств её не признавали. Был на Горбатке ещё один дом — номер восемь, но стоял он в самом конце переулка, окнами смотрел на Горбатый мост и как-то с нашей жизнью связан уже не был.
Наш дом на Горбатом переулке у Москвы-реки. Зима.
Зато никак нельзя обойти молчанием ещё один интересный и для всех окрестных ребят очень важный дом — Персюковский. Он стоял за бензоколонкой, к Горбатке прямого отношения не имел, но всех притягивал
своими удивительно приятными запахами. Жили в нём смуглые люди (их считали персами, прозвали «персюки»), занимавшиеся изготовлением гуталина для чистки обуви и приготовлением разного рода восточных сладостей — маковых ирисок, петушков на палочке, орехов в сахаре, нуги, каких-то пронзительно голубых и розовых, почти воздушных шаров из сладких нитей. Все эти богатства персюки продавали с маленьких лотков, которые они носили подвешенными на шее, на уличных перекрестках и около зоопарка, находившегося от наших мест совсем недалеко. Мы любили, просто упивались всеми этими изделиями: покупали их около зоопарка, а иногда они перепадали нам даром в персюковском дворе. Добр был старик по имени Дуда, снабжавший ребят и со своего двора и с Горбатки обломками маковых конфеток и деформированными «петушками», смахивавшими на извивающихся коротких змеек. Мы любили Дуду и всегда старались помочь ему, в чём могли: приносили щепки для костра, на котором он изготовлял в жаровне необходимые ему сиропы и смеси, подтаскивали тяжёлый лоток, который он тащил к зоопарку, приносили из дома чистые тряпки, столь нужные ему в его кондитерском деле для вытирания посуды.На берегу Москва-реки, почти сразу за персюковским домом, летом располагались табором цыгане. Были привязаны к железным столбам лодки. Иногда их владельцы катали нас по реке. Интересного всего было много.
Вот пока самое беглое описание милой Горбатки. О другом — позднее. Потому что надо сказать, как оказались здесь мои родители, кем они были, кем стали к тому времени, когда я появилась на свет.
2
Родители мои были людьми благородными и красивыми. Благородными не в смысле своего происхождения, никак не связанного с дворянством, а по самой сути натуры своей, глубокими корнями с народной средой связанной. Красивы они были присущим каждому из них несуетным достоинством, совсем не поддающимся натиску каких бы то ни было жизненных давлений, — будь то служебная волокита, а то и распри, никакого впечатления на них не производившие и как бы совсем их не касающиеся, или даже нечто более серьёзное, с политикой связанное, внутренне глубоко не только волновавшее, но и ранящее, но только внутренне, а на поверхность не выходящее, не допускавшееся. Они честно трудились, выбрав себе дело по душе, которому отдавались полностью. И дело у каждого было нужное, служить ему стоило: отец отдавал силы лесному хозяйству, а мать — работе с детьми и преподаванию. Оба они достигли желаемого своими силами, и каждый был в своём деле мастер. Карьера не волновала, не к ней стремились, от своих принципов не отступали.
Родословную ни по отцовской, ни по материнской линии проследить сколько-нибудь глубоко не могу, поскольку особенно и разговоры об этом у нас не возникали, а скажу лишь о том немногом, что знаю. Отец мой — Павел Иванович Кузьмин родился в самом конце XIX века (в 1897 году) в Лебедяни в крестьянской семье, проживавшей в Кладбищенской слободе. Осиротел он в раннем детстве, потерявши от туберкулеза не только отца и мать, но и единственную сестру свою Марию, скончавшуюся в молодые годы от той же болезни. Взял его в свою семью дядя Яков Иванович Кузьмин, имевший дом в Кладбищенской слободе и хозяйство. Детей у Якова было много — семь человек. Учился Павел Кузьмин в Лебедянской школе. Осталась наградная книга, врученная ему, как гласит скромная надпись, за успехи и прилежное поведение по окончании начальных классов. Книга эта — не только память о его школьных успехах, но и веха в моей судьбе — поскольку с неё началось первое знакомство моё с английской литературой и с Диккенсом. «Рождественская песня в прозе» называется эта книга, до сих пор хранящаяся в нашем доме, картинки в ней казались замечательными, а описание Скруджа, посещаемого в его одиноком и холодном доме духами, навсегда потрясло детское воображение и врезалось в память.
В четырнадцать лет Павел Кузьмин покинул дядин дом и поехал, накопив на дорогу деньги, в Тамбов, где принят был в сельскохозяйственное училище, которое и окончил, приложив все силы и старание. Это помогло ему в дальнейшем при поступлении в Сельскохозяйственную Академию в Москве, где стал он студентом лесного факультета, по завершении которого получил диплом инженера-лесовода. Работал в Леспроекте в Москве, проводя по много месяцев в году в экспедициях — то в лесах северных областей (Архангельской, Вятской, Пермской), степях Башкирии, то в Тульских засеках близ Ясной Поляны, то на Украине на берегах рек Тетерев и Коростень. Ездил и в другие места. Там набиралась группа рабочих, вместе с которыми приехавшие из Москвы прокладывали просеки, вели необходимые подсчёты и расчёты, учитывая утраты и выявляя состояние лесов, а потом все это оформлялось уже в Москве в зимние месяцы, в систему документов. Часто подводимые результаты не нравились начальству, отчего были у отца неприятности, связанные с его отказами от подтасовок. Переживал он всё это молча, в особые разговоры по этому поводу не вдаваясь, но всегда твердо зная, что со стороны жены своей поддержан будет, что и придавало ему силы. Здоровья он был не очень крепкого, что, верно, передалось ему от родителей. Жизнь в лесу его от многого оберегала, но всё же уже в молодые годы страдал он от язвы. Залеченная в конце 20-х годов, она вновь открылась в 30-е годы, а потом — уже после операции — отец хоть и поправился, но здоровье было подорвано. Инвалидом он стал за несколько лет до пенсионного возраста.