Течёт река…

Миссис Городецки считает, что ей повезло в Ливерпуле: пожалуй, ни в одном из известных ей английских университетов такие ответственные посты, как руководство целым факультетом, обычно не доверяют людям русского происхождения. Ей повезло, хотя работать трудно. Миссис Городецки не вдается в подробности, поясняющие причины этих трудностей.

Мы сидим перед камином в гостиной дома Надежды Даниловны. По убранству комнаты можно судить об интересах и вкусах хозяйки: портрет Пушкина, репродукции картин Боклевского, уставленные русскими книгами полки. В овальной рамке портрет Марии Волконской, о жизни и судьбе которой миссис Городецки хочет написать книгу. Она знает и любит русскую литературу, связывающую её с далекой и уже забытой во многом родиной Для меня странно звучит её речь, заставляя задуматься, в чем же её особенность. Она говорит певуче, неторопливо, очень правильно выстраивает фразы и некоторые слова произносит с непривычными для моего слуха ударениями — «библиотека», «волоса». Так говорили прежде в Петербурге. Она называет телевизор «телевизио», детский сад — «киндергартен».

С большим увлечением рассказывает миссис Городецки о своих поисках документов и материалов о жизни Марии Волконской, сестры Зинаиды. Собственно, больше всего её интересует обращение Марии в католичество. Уже несколько раз в поисках архивных документов побывала профессор Городецки во Франции и Италии. Ей удалось обнаружить несколько писем Марии, в которых та излагает свой символ веры и причины, побудившие её переменить религию. Но печататься трудно. Университетские сборники издаются редко.

И как-то вдруг, словно забыв о том, что ей «повезло», миссис Городецки переключается на разговор о трудностях жизни. Мария Волконская с её сомнениями и поисками истины отодвигается на задний план Образ этой мятущейся души, которой все же удалось обрести покой в лоне католической церкви, вытесняется проблемами бытового характера. Среди них первостепенное значение имеет вопрос о центральном отоплении. Сражение с камином удручает, требует много сил Сколько ни топи камин, он согревает лишь сидящих перед ним, в остальных комнатах зимой очень холодно. Правда, приобретено электрическое одеяло, и теперь, ложась спать, миссис Городецки подключается к электрической сети. Но все же спать под этим шедевром современной техники несколько неуютно, хотя фирма гарантирует своевременное автоматическое выключение тока как в ночное, так и в дневное время. Уж лучше бы центральное отопление. Тогда и в ванной комнате было бы тепло.

Миссис Городецки выглядит утомленной. У неё грустные глаза. Может быть, в глубине души Надежда Даниловна знает, что в её доме не станет намного теплее даже при центральном отоплении. Пора уходить. Дверь из гостиной ведет в холл. Здесь холодно. Узкая лестница ведет на второй этаж. Там темно и пусто. А на улице уже поздний вечер. Надвигающаяся ночная темень кажется после светлой комнаты совсем непроглядной. Но вот уже вырисовываются силуэты домов с высокими каминными трубами на крышах. У дома миссис Городецки белеет ствол березки. Не сгибаясь под холодным ветром, она поднимается вверх.

53

Деловой центр Ливерпуля, его Сити, примыкает к гавани. У причала, откуда через каждые двадцать минут отходит небольшой пароходик, перевозящий через широкое устье реки Мерсей пассажиров из города в его предместье Беркенхед, всегда многолюдно. По субботам и воскресеньям здесь, прямо на набережной возле самой пристани, как и в лондонском Гайд-парке, выступают ораторы. Сюда приходит гулять молодежь, дети бросают хлеб жирным чайкам; идет бойкая торговля леденцами, мороженым и бутылочками с кока-колой. Мостовая покрыта обрывками газет, обертками от конфет и побывшими в употреблении бумажными стаканчиками. В будни у причала людей ещё больше. С раннего утра и до вечера жители Беркенхеда устремляются в Ливерпуль; в ранние часы — рабочие, сразу же после восьми — студенты, а вслед за ними служащие, торопящиеся ровно в десять занять места в своих офисах. Днем поток пассажиров убывает с тем, чтобы к пяти часам вновь нахлынуть на широкий тяжёлый трап, перекинутый с набережной на почерневшую от времени и копоти пристань. Пароходик захлебывается свистками, но исправно справляется со своими обязанностями и ровно за десять минут пересекает реку.

Фасад Ливерпуля во всем своём величии предстает перед глазами каждого, кто приближается к нему по волнам Мерсея. Громадные почерневшие от копоти здания, в которых заключаются торговые сделки и располагаются конторы бесчисленных фирм, возвышаются на правом берегу реки. Их видно издалека со всех судов, входящих из моря в устье Мерсея и направляющихся к ливерпульской гавани. Громадный чёрный орел распростер свои крылья на башне, венчающей силуэт одного их этих тяжеловесных сооружений. Серая громада соседнего здания производит не менее мрачное, зловещее и вместе с тем, по-своему величественное впечатление. Все продумано в архитектуре прибрежной гряды построек — это не только фасад крупнейшего порта Англии, это фасад Британской империи, былое величие и мощь которой воплощены в глыбах серого камня, давящих и подавляющих.

Дважды в день — в девять тридцать утра и около восьми вечера — в толпе пассажиров, устремляющихся по набережной к городу и обратно к Беркенхеду, семенит миссис Пирс. В утренние часы волна людей увлекает её по направлению к Принс-стрит — одной из самых шумных и деловых улиц прибрежной части города. Здесь, в многоэтажных унылых в своём мрачном однообразии зданиях, тесной стеной смыкающихся друг с другом, не оставляя никакой надежды солнечным лучам проникнуть между тесно сросшимися каменными плитами, с теснотой, подобной сотам в пчелином улье, размещены конторы и агентства торговых фирм, приемные стряпчих, всевозможные посреднические бюро. Здесь снуют клерки в темных костюмах, традиционных чёрных круглых шляпах и с неизменным зонтиком-тростью в руках, торопливо бегут мальчишки-рассыльные; погруженные в свои размышления, в подъезды контор входят бизнесмены; небольшими пестрыми стайками мелькают молоденькие машинистки. Этот людской поток заполняет тротуары неширокой и сумрачной Принс-стрит, становясь все многолюдней с каждой минутой, приближающейся к десяти. В его волнах с достойной восхищения энергией барахтается миссис Пирс, вот уже много лет совершающая свой путь от причала до школы Берлица, вход в которую расположен в самой мрачной подворотне самого черного из всех закопченных до безнадежности зданий. И прежде чем войти в зияющую пасть до отчаяния безрадостной и грязной подворотни, миссис Пирс неизменно останавливается на минутку под зеленой вывеской с изображенным на ней розовым перстом, указующим путь, по которому должен следовать всякий, кто проникся желанием изучить любой иностранный язык по ускоренному и оправдавшему себя в веках методу Берлица. Тяжело вздыхает, с трудом переводя дух, после продолжительной быстрой ходьбы, и близорукими глазами оглядывает до мелочей знакомый квартал. Потом её маленькая, ничем не примечательная фигурка исчезает за тяжелой дверью, со страшным скрежетом захлопывающейся за ней, с тем, чтобы уже до самого вечера не выпускать миссис Пирс из уготованной ей судьбой темницы. Полутемная кабина лифта поднимает на третий этаж, она идет по бесконечно длинному коридору, мимо бесчисленных дверей, украшенных давно примелькавшимися ей вывесками и сворачивает вправо, следуя указанию все того же розового перста, четкий силуэт которого вновь возникает во мраке едва освещаемых тусклой электрической лампой переходов. Однако теперь на зеленом фоне вывески совсем рядом со всезнающим и указующим перстом написаны слова, возвещающие о том, что владелицей ливерпульской ветви всемирно известной школы Берлица является не кто иной, как — сама миссис Пирс.

Ее школа занимает три крохотных комнатушки в самом дальнем закоулке полутемного коридора. В две из них сквозь небольшие оконца, расположенные под самым потолком и выходящие в глубокий колодец двора, едва проникает дневной свет, а третья целый день освещена светом электрической лампы Здесь, в этой навсегда лишенной солнечного света комнате, размещены и приемная, и контора владелицы школы миссис Пирс. Здесь по утрам она разбирает ежедневную скудную почту и принимает лиц, желающих в кратчайший срок научиться изъясняться и составлять деловые письма на немецком, французском, испанском или русском языке. Их имена миссис Пирс с готовностью заносит в толстую и весьма потрепанную конторскую книгу в некогда блестящем черном клеенчатом переплете, хранящуюся в почти пустом ящике её старой конторки. Она выписывает квитанции, согласно которым посещающий уроки в школе Берлица должен внести вперед (обязательно вперед) причитающуюся с него плату за шесть, двенадцать или двадцать уроков. Тот же, кто хочет овладеть тайнами иностранного языка с виртуозностью, может посетить цикл из тридцати занятий, внося плату последовательно за каждый десяток уроков. Все продумано, рассчитано и проверено временем. Редко кто из учеников школы Берлица проявляет желание и выдержку, необходимые для усвоения полного курса. Обычно они довольствуются малым и, едва овладев самыми необходимыми в их повседневной служебной практике навыками, навсегда расстаются с ободранными стенами классных комнат школы миссис Пирс. её клиентура почти полностью состоит из молодых клерков, которым по долгу службы необходимо вести деловую корреспонденцию и переговоры с агентами иностранных торговых фирм. Они появляются и исчезают, почти не оставляя следа в памяти миссис Пирс, да вряд ли и её облик хотя бы и не надолго сохранится в их сознании. Ни сама миссис Пирс, ни три её приспешницы, практикующие в классах ливерпульского филиала школы Берлица, не представляют никакого интереса для поглощенных устройством своей карьеры предприимчивых молодых людей, без особого энтузиазма платящих по два шиллинга за каждый урок.

Выйдя из мрачной подворотни и прослушав в последний раз зловещий скрежет захлопнувшейся за ними тяжелой двери, они уже никогда не вспомнят о миссис Пирс, точно так же, как и она, обремененная повседневными заботами, вряд ли подумает о ком-нибудь из них. Жизнь не оставляет для этого времени.

Но в моей памяти встреча с миссис Пирс сохранится надолго, хотя бы уже потому, что в школе Берлица она преподавала русский язык, который был для неё родным.

Внешняя непримечательность миссис Пирс составляла одну из характерных её особенностей. Но было в её облике нечто такое, что привлекало к ней внимание и выделяло из многоликой людской толпы, заполняющей Принс-стрит. Может быть, это было связано с тем, что, несмотря на многие годы жизни в Англии, миссис Пирс была не в силах подавить живущее в её душе чувство отрешенности от окружающего. И если внешне механизм её существования действовал исправно, то внутренне она так и не смогла уподобиться среде, в которой жила. Уже давно перестав быть русской, она не смогла стать англичанкой.

В 1914 году за несколько месяцев до войны, сразу же после окончания высших женских курсов Герье, Вера Николаевна Любимова вышла замуж за англичанина Питера Пирса. Пирс преподавал английский язык в школе Берлица в Москве, потом в самом начале двадцатых годов уже вместе с женой и двумя детьми перебрался в Киев, а оттуда в двадцать втором году, когда многие районы России и Украины переживали голод, он вместе с семьей отплыл из Одессы в Англию. С тех самых пор миссис Пирс уже никогда не видела родины. И судьба её сложилась так, что семья, ради которой она рассталась со всем дорогим и близким в России, перестала существовать. Одна за другой умеряя её девочки, а через несколько лет скончался и Питер Пирс, оставив жене скудное состояние, скромный коттедж в Беркенхеде и мрачные классы возглавляемой им в течение восьми лет школы на Принс-стрит. В их стенах, не покладая рук, трудится миссис Пирс. её безрадостную судьбу разделяют три старые девы — француженка, испанка и немка. Этот унылый квартет реализует на практике систему Берлица, основанную на разговорном методе, обеспечивающем, как гласят проспекты этой школы, самое быстрое овладение навыками устной речи Но с годами дела идут все хуже. Достоинства «системы» уже давно взяты под сомнение. В Ливерпуле все больше и больше становится вечерних классов заочного обучения иностранным языкам, открываются все новые и новые курсы. Конкурировать с ними уже не под силу. Миссис Пирс под семьдесят, вся её жизнь в прошлом И если не считать прекрасных лет ранней молодости, о которых она и сейчас вспоминает с благоговением, то большая часть её прошла в лишенной дневного света конторе на Принс-стрит. Даже в час ланча, когда поток служащих устремляется в закусочные Лайонса, в обширные столовые, расположенные на втором этаже магазинов Вулворса или просто в небольшие кафе и скромные закусочные, миссис Пирс старается не покидать помещение школы. Ведь именно в эти часы дневного перерыва в работе обычно и заходят в её контору немногочисленные клиенты. И пропустить блестящую возможность пополнить состав своих учеников миссис Пирс не может себе позволить. Она ограничивается обычно сэндвичем и чашкой кофе из термоса. Зато в пять часов, оставляя в конторе кого-нибудь из своих коллег, она совсем ненадолго заходит в соседнее кафе, чтобы выпить чашку чая. Но засиживаться некогда: после пяти начинаются вечерние классы, продолжающиеся до вечера. И так каждый день, кроме субботы и воскресенья. Уик-энды миссис Пирс всецело посвящает отдыху в своём коттедже на одной из тихих улиц Беркенхеда. Наводит порядок в садике, готовит воскресный обед, по утрам слушает торжественный звон колоколов, возвещающий начало церковной службы И через каждые пятнадцать минут тишину её безлюдного обиталища нарушает бой часов, доносящийся с соседней колокольни. Миссис Пирс давно сжилась с одиночеством, и оно перестало её тяготить. Она любит предаваться воспоминаниям. А поговорить о том, о чем бы ей хотелось, все равно не с кем. И может быть потому, что она так долго молчала, теперь, когда мы сидим с ней в маленьком кафе на Принс-стрит, миссис Пирс рассказывает о своём прошлом без остановки. Какое совпадение, что я так хорошо знаю Садовую-Кудринскую, на которой прошла её юность и даже могу представить себе тот самый дом, где она жила. Он совсем рядом с двухэтажным домиком-комодом Чехова. Значит, там музей? Как удивительно, что вот теперь, когда она уже и не надеялась встретить кого бы то ни было, с кем можно было бы поговорить по-русски и о Москве, она видит перед собой человека, который каждый день бывает в том самом здании, где помещались курсы Герье, на которых она, Верочка Любимова, училась почти пятьдесят лет назад и где теперь, как она только что узнала, находится Московский Педагогический Институт. И вместе с миссис Пирс мы вспоминаем красивый зал со стеклянным потолком и великолепными колоннами. И вдруг выясняется, что свою первую лекцию я читала в той самой аудитории, где некогда состоялся торжественный акт выпуска слушательниц курсов Герье, и на нём в числе других была и Вера Николаевна. Это тот самый круглый актовый зал, с которым для каждой из нас связаны свои воспоминания. И я рассказываю ей о студентах и профессорах своего факультета, и о лекциях, и о своей работе. А она вспоминает имена своих учителей. Ведь она имела счастье слушать лекции Шахматова, Реформатского и Селищева.

А потом мы вместе с миссис Пирс мысленно совершаем прогулку от Новодевичьего монастыря, по Большой Пироговской, через Зубовскую, по Садовой до самого её дома на Садовой-Кудринской, и я говорю ей обо всем том новом, что появилось в этих местах за последние годы, уже на моих глазах. Миссис Пирс слушает, не сводя с меня глаз. А я и рада, потому что сама истомилась по Москве и мечтаю о её улицах, бульварах, театрах. Мы идем по набережной Москва-реки, спустившись туда от библиотеки Ленина — от Румянцевской библиотеки. Стены Кремля. Мимо Спасской башни и Василия Блаженного поднимаемся на Красную площадь, а потом Вера Николаевна хочет взглянуть на стены Китай-города, и я веду её туда, где они были когда-то. Я не помню всех старых названий улиц. Мы идем по улице Разина, потом на Солянку, по Устьинскому мосту выходим к Котельнической набережной и останавливаемся перед громадой высотного здания. Что было здесь прежде? И не успев уточнить, Вера Николаевна уже просто умоляет пройтись вместе с ней по её любимым арбатским переулкам. И мы переносимся туда быстрее, чем это можно было бы сделать на метро, и идем по Сивцеву Вражку, к Смоленской площади, раздираемые желанием заглянуть и налево, в Большой и Малый Власьевский, и направо — в Калошин переулок Мы ходим долго, очень долго, и совершенно замученные оказываемся вдруг на Собачьей площадке. Здесь бы надо было немного передохнуть, но ведь так много надо ещё успеть вспомнить и посмотреть, прежде чем познакомиться с Новым Арбатом. Мы все успеваем. Но вдруг я замечаю, что за широким окном кафе уже совсем темно. Случилось непоправимое: миссис Пирс забыла о вечерних классах, забыла совершенно, впервые за все годы существования ливерпульской ветви школы Берлица.