Тельняшка - моряцкая рубашка

Мы все повскакали, парты захлопали, а мы танцевать. Как индейцы. Честное слово! И всем хотелось пойти в столовую за этой кашей. Серафима Петровна знала, что так будет, и потому она урок отменила.

Ой и вкусная же была эта каша! Без масла, а всё равно вкусная. Мы принесли в класс два по полведра и ещё по дороге запахом вроде бы закусывали.

На другой день урок не отменили. Выделили в наряд самых лучших учеников.

– Им, - сказала Серафима Петровна, - один урок пропустить не страшно. Всё равно они всё знают отлично.

Ох и старались же мы потом, чтобы и нам пропустить урок было не страшно. И мне семь раз в год выпало пойти за кашей в помдетовскую кухню с двумя вёдрами на палках. Мы потом ходили по очереди - каждый раз четыре ученика. График у нас был. Каждый из нас держал конец палки, на палке ведро, а в вёдрах - в одном щи, а в другом каша. Обед из двух блюд - это Шмельков завёл.

Полную миску горячей каши съешь - и задачи как-то легче решаются.

А сын был у Шмелькова, Кузьма, - малолетний такой. Муська про него говорила: "Кузя - одна сплошная веснушка". Он, правда, очень был веснушчатый. Должно быть, в отца. Рос Кузя без матери. Жена Шмелькова не то у белых осталась, не то погибла - он про это ничего не говорил. По слухам я писать не хочу, чтобы неправда не получилась. Только Кузя этот, пока его в детский сад не взяли, очень плохой был. Не в том смысле плохой, что нехороший, а в том, что худой, болезненный. И сам Шмельков после приезда со дня на день спадал с лица. Это значит - худел. У него в комнате всей мебели было: тюфяк из соломы и тумбочка из фанеры. И при этом он ребятам с нашего двора говорил:

– Богато будут жить все, кто работает. Рабочий день будет всё меньше и меньше. А еды и всякой одежды там и обуви - всё больше и больше. Рабочий человек сможет на отдых к морю поехать во дворец, где царь отдыхал. А ребята получат дворцы, где буржуи жили. Их - эти дворцы - только отремонтировать. И будет там и кино, и столовая, игры всякие, музыка балалайки, гармоники. Играй - не хочу!..

Мы, ребята, слушали Шмелькова, и нам верилось, что так будет, и не верилось.

Сколько раз, бывало, Шмельков меня, как встретит утром, спрашивает:

– Вчера как обедал?

Один раз, когда порции прибавили, он меня специально во дворе поджидал:

– Ну, как теперь обед - подходящий?

– Подходящий, товарищ комиссар.

– А сколько половников на брата?

– Три через край.

– Правильно. А больным домой снесли?

– Снесли. У нас только один больной и то так только - поскользнулся и ногу сломал.

– Лечат?

– Не знаю.

– Что ж ты тогда знаешь?

Я молчал.

– Стыдно?
– спросил Шмельков.

– Стыдно.

– Он тебе кто - товарищ?

– Нет. Так просто. В одном классе учимся. Только он около окна сидит. А я в другой стороне, ближе к двери.

Ну и рассердился тогда Шмельков!

– Другая сторона, - сказал он, - там за морем, где власть другая и порядки другие - волчьи. Понял! И то те, кто там работают, тоже нам товарищи. А ты говоришь - другая сторона!..

Он тогда взял у меня адрес того мальчика и послал ему из Помдета на дом сухой паёк.

В то время, кроме Шмелькова, я не знал ни одного большевика-коммуниста. Он первый. И я его не могу забыть. Помню ночь, когда белые в последний раз брали наш город. После этого их вышибли, и Советская власть уже установилась навсегда. А тогда страшно было. Артиллерия белых била по городу и с моря и с суши. У Шмельковых снесло над головой крышу и обрушился потолок. В общем, они перебрались к нам. Это было часа в два ночи. Муська была тогда совсем маленькая, но всё равно не плакала.

А мама моя плакала. Только тихо - неслышно. Но я всё равно видел: щёки-то мокрые - не скроешь.

Кузю положили со мной в кровать. А сам Шмельков опять достал свой пистолет в деревянной кобуре, который мы после первого дня его приезда не видели, и ушёл.

Моя мама всё уговаривала Кузю поесть кукурузных лепёшек и чаю попить, а он только одно:

– Не.

Такой упрямый был детёныш. А маленький. Как младенчик. Хотя ему тогда уже четыре года стукнуло. Он мне сам говорил, что ему пятый пошёл.

Ну, Муська его в конце концов уговорила по-своему, по-ребячьему, и накормила.

Это, оказывается, ему отец наказал ни от кого никакой еды не брать, чтобы никто не мог к нему, как к сыну начальника продовольствия, подлизаться. Ох и принципиальный же был этот Шмельков! Так посмотришь на него - морячок, братишка, и всё.

Но я потом, как старше стал, понял: если бы больше было таких вот людей, как Шмельков, ни одному вору или взяточнику не стало бы житья...

Ночка та была - страшно вспомнить. Отца нет - он в портовом отряде самообороны. Света электрического нет - коптилка одна на столе; огонёк от неё маленький - меньше, чем от свечки, а тени громаднющие и копоти - весь потолок. Муська сидит на кровати - плечи костлявые, глаза большущие, руки тонюсенькие. Но не подумайте, что нескладная какая-нибудь. Очень она складная и красивая. Вот только упрямая, как сто ослов.

– Не буду спать, и всё.

А Кузя со мной рядом. Молчит. Хоть бы сказал что-нибудь. И то легче было бы.

Мама пол подметает и пыль вытирает. Это в три часа ночи. А что делать: от взрывов потолок осыпался и всё в комнате в пыли. Мы даже чихали от этого.

Потом приходит Шмельков - тоже весь серый, пыльный, одноцветный какой-то, как в кино. И всё в ту ночь мне казалось, что это не взаправду, а будто это я сижу на стуле и кино смотрю. Честное слово. Бывает же такое с человеком. То в кино вдруг забываешь, где ты, и думаешь, что всё по правде так происходит, как на экране, а тут взаправду всё, а ты думаешь кино. Чудно!

Так вот: Шмельков заходит, а пистолет у него висит. Я сразу заметил.

Мама моя спрашивает:

– Мой где?

– Портовый отряд самообороны отошёл, - говорит Шмельков.
– Дальше биться расчёту нет. У беляков английские танки и французские пулемёты. А о вашем муже не беспокойтесь. Самооборонщики рассредоточились. Скроются. А скоро мы обратно будем. Теперь навсегда. Беляки в море побегут, как крысы с корабля.

Мама слушает и плачет. А я говорю:

– Мамочка, так это же хорошо, что их всех в море потопят.

– Не вмешивайся, когда взрослые говорят.
– Мама машет на меня рукой.
– Вот Муся молчит, и ты молчи.

И в это время как трахнет! Стекло - дзинь!
– и нет стекла. Только осколки. А в окне всё красное-красное. Кузя сидит рядом со мной, ноги с кровати свесил.

Шмельков нагнулся к нему, обнял:

– Ну, сыночек, не горюй.

А Кузя не плачет - ни-ни - и отвечает, как большой:

– Чего горевать? Беляков побьёшь и опять вернёшься?

– Вернусь.

– И на катере меня покатаешь?

– Покатаю.

– И на карусели?

– И на карусели.

Ой, чувствую я, что всё Кузя понимает, а виду не подаёт, отца жалеет. Приподнимается парень, обнимает отца, целует:

– Ну, батя, будь здоров!

– Будь здоров, сынок!

Лучше бы мне и не вспоминать это. Мама ещё тогда спросила Шмелькова:

– Куда же вы? Слышите - за углом стрельба? Белые в город вошли.

А Шмельков:

– Не вошли ещё. Это наши отходят. Склад вывозить буду. Спрячем продукты. Скоро вернёмся - детей кормить надо будет... Ну, Кузя, дай-ка ещё разок поцелуемся...