Тельняшка - моряцкая рубашка

Отец и Гегалашвили были уже в дверях, когда я услышал, как капитан, должно быть отвечая на вопросы отца, сказал:

– Да, заболел переводчик. Заболел!

– Стоп!
– Отец повернулся и махнул мне рукой: - Поехали, Тельняшка. Будешь переводчиком.

В МОРЕ

Отец говорил мне, что, уходя в море, всегда с особой любовью смотрел на берег. Разве может быть уверен моряк, что он вернётся? И в эти минуты я заметил, как прав был отец. Никогда я не видел порт родного города, порт, в котором я проводил половину своей жизни, так ясно, выпукло, будто смотрел в стёкла стереоскопа. Такой аппарат, похожий на бинокль, был у меня дома. В него закладывались картинки с двумя одинаковыми изображениями. Посмотришь в стёкла и увидишь всё, как в жизни, - выпукло, чётко, ясно. Только что не движется. Да, таким я увидел порт в последние минуты прощания.

Мы отправились на "Диспашоре". Поднимаясь по узкому трапу на борт, я думал о том, как опишу всё это путешествие в своём дневнике, - всё, начиная с этого момента: я иду по узкой доске с набитыми на неё поперечными планками, а ветер изо всех сил старается сбросить меня в воду. Море окатывает меня брызгами, трап скользкий - он качается, уходит из-под ног, и в этот миг мой желудок подступает к сердцу, губы сохнут, струйка пота течёт по спине. А всё равно хорошо! Я чувствую себя одним из героев морских рассказов писателя Станюковича.

Если бы меня спросили, что я люблю больше всего на свете, я бы ответил, не задумываясь: "Море!"

И как же я презирал людей, боявшихся качки или спрашивающих меня: "Мальчик, а что это за полоски на твоей маечке?"

"Маечке"?! Нет, вы послушайте: надо же такое придумать. Взрослые люди и не знают, что такое тельняшка - моряцкая рубашка. Вы, может быть, не верите мне, что есть ещё на свете такие люди. Их сколько хотите. Да хотя бы Криади. Живёт в приморском городе, а говорит (я сам слышал): "Этот парусник долго поднимал якорь, отошёл от первого причала и потом только сообразил, что ветра нет, спустил паруса и запыхтел мотором".

Здорово сказано! Будь я учителем, я бы за такой рассказ поставил кол. Ну кто говорит "поднимал якорь", когда даже Муська знает, что якорь выбирают. А вот тоже выражение: "Отошёл от причала". Это корабль-то отошёл! Не отошёл, конечно же, а отшвартовался. Ребёнку, кажется, ясно. Дальше. Нет, вы подумайте: в одном предложении столько ошибок! "Спустить парус". Ну сказал бы: "Убрать паруса". Всё-таки понятнее. Хотя тоже не ахти как точно. Настоящий моряк скажет, вы же знаете это: "Срубили мачту". И всем ясно, что убрали паруса...

Мы разворачиваемся по ветру и покидаем порт. Впереди широкая корма парохода "Пушкин". Она поднимается и опускается, как качели. Кормовая мачта парохода кажется мне очень высокой. Она чертит в свинцовом небе круги и петли. Кажется, что это не мачта, а гигантский карандаш, которым великан пишет по грифельной доске.

Мимо нас проплыл маяк. Он поразил меня. Я-то и не знал, что он такой огромный. Маяк всегда казался мне лёгким, красивым - чем-то вроде перечницы на столе или флакона для духов. А тут громадный - выше кормовой мачты идущего впереди парохода.

За маяком волнение усилилось. И вдруг я почувствовал, что мне трудно дышать, что небо падает на палубу, а море становится дыбом...

Я лежал на узкой койке, закрыв глаза.

– Вот видишь, - говорил мне отец, - просился в море, а сам сразу же скис. Разве можно смотреть на верхушку мачты? От этого только сильнее кружится голова. Теперь, когда спустился в кубрик, лежи спокойно и ни о чём не думай. Обойдётся.

Да, не думай. Я думал и думал всё время об одном: "Зачем я так рвался в море? Сидел бы сейчас дома, готовил уроки (даже это занятие казалось мне теперь заманчивым), слушал бы, как за окном воет ветер. А в комнате тепло, светло и, главное, пол, стены и потолок стоят на месте - их не бросает из стороны в сторону. Они не лезут на тебя снизу, сверху и с боков. Нет, клялся я сам себе, - ни за что, никогда, никакая сила не оторвёт теперь меня от земли!"

А ведь совсем недавно во мне бушевали храбрость и нетерпение, давнишнее желание стать спасателем и любопытство: стремление к новым ощущениям и испытаниям - пусть даже самым трудным.

Стук судовой машины, шум волн, свист ветра - всё это сливалось у меня в один сплошной гул.

И в гуле этом я услышал голос отца:

– Ты не спишь? Постарайся подняться. Идём наверх. Пришло время отработать тебе за то, что тебя взяли на корабль. Только смотри не осрамись.

"Что это?
– подумал я.
– Ведь отец сам же говорил мне, чтобы я, спустившись в кубрик, не поднимался больше наверх. И это так было на него не похоже - менять своё решение. Да, должно быть, что-то действительно серьёзное".

Но как же мне тяжело было оторваться от койки! Я знал, мы уже учили, что есть сила притяжения земли. Но здесь, в кубрике, сила эта в сто раз усилилась. Койка держала меня, тянула вниз. И тут я сказал себе: "Воля!" И вскочил рывком.

– Теперь пошире расставь ноги, ступать на всю ступню и не качаться!.. Вот так.

– Пошли, папа!

Мы поднялись на палубу, и здесь, на какое-то время, я почувствовал себя лучше.

– Помочь тебе?
– сказал отец, когда по крутой лестнице мы стали подниматься на мостик.

– Нет, я сам.

У меня было такое чувство, будто ботинки мои из железа, а ступеньки лестницы магнитные. Как же трудно было отрывать ноги от ступенек!

За кормой поднималось что-то огромное - тёмное, почти чёрное. Я старался не смотреть на море, старался не слушать, как винт, выскочив на мгновение из пузырчатой волны, крутился в воздухе.

На мостике стояли два моряка. Я запомнил только, что оба были в тёмно-синих кителях, отороченных блестящими галунами. И фуражки у них были чёрные с серебром, как море в лунную ночь. Можно было подумать, что они стояли на параде - румяные, гладко выбритые, спокойно-уверенные. А ведь нас так швыряло!

Казалось, не волны, а горы, зеленоватые в белой чешуе, надвигаются на нас со всех сторон. С гор этих ветер срывал солоноватую пыль, и лицо обдавало, будто Канаревский вовсю нажимает на грушу пульверизатора. Правда, на вкус эта мельчайшая водяная пыль меньше всего напоминала одеколон. Я ощущал на губах горечь и запах йода.

Один из моряков - тот, у которого из-под фуражки виднелись золотистые волосы, - приложил руку к козырьку и сказал по-английски:

– Здравствуйте!

– Переводи!
– шепнул мне отец.

И я переводил. Вот о чём они говорили:

К а п и т а н "П у ш к и н а". У "Карелии" острыми камнями повреждена обшивка. Трюм заливает.

К а п и т а н "Л а в а л е т а". Знаю. И помпы ничего не дают. Команде надо оставить корабль. Иначе им придётся пускать пузыри.

Золотоволосый капитан поднял правую руку.

– Буль-буль, - произнёс он. А потом левую руку ткнул вниз и сказал: Человек вниз - пузыри наверх.
– И добавил по-русски: - Крызка.

Наверное, он хотел сказать "крышка".