Темное разделение

— Очень хорошо. Меньше всего мне хотелось бы быть понятым таким человеком, как Эдвард, — это означало бы, что у нас есть нечто общее.

Он ждал, как я отреагирую, и, поскольку я промолчала, сказал:

— Я пришел к тебе домой через неделю после похожи, Шарлотта. Я пришел как друг, ничего больше, и я был корректен и вел себя наилучшим образом. Я сказал, что пришел принести соболезнования.

«Корректен» — в его устах звучало странно.

— Эдвард сказал, что ты уехала на пару недель к своим родителям, — сказал Флой. — Он был подчеркнуто вежлив, до такой степени, что пригласил меня в свой кабинет и предложил мне бокал шерри. Я вижу, он по-прежнему покупает дешевый шерри.

— Очень жаль, — сказала я, вынужденная защищаться.

— Итак, тебя не было в Лондоне, а без тебя он лишен для меня всякой привлекательности.

— Я бы не хотела, чтобы ты так говорил!

— Нет, хотела.

— Да, хотела.

— Поскольку тебя не было, то я сел в полночный поезд и сегодня утром постучал в двери твоего отчего дома и сказал, что я друг твоего мужа и твой друг и что я здесь по делам и зашел выразить свои соболезнования. Твоя мать, — сказал он невыразительно, — была совершенно очарована.

— Конечно, еще бы.

(В самом деле, вечером этого дня за ужином мама сказала: до чего очаровательный молодой человек этот мистер Флери; он был так добр, что навестил нас — как жаль, что вы разминулись с ним, Шарлотта, — но как интересно встретиться с писателем, твой отец был просто очарован. Когда мы перешли к закускам, стало ясно, что мама наслаждается тем, что лучи славы коснулись ее, она счастлива при одной мысли о том, что сам Филип Флери пожаловал к ней, автор таких рискованных романов. Не удивлюсь, если она втайне прочитала один или два.)

— Шерри у твоего отца намного лучше, чем у мужа, — сказал Флой, но неожиданно вся напускная игривость исчезла, и он произнес совершенно другим голосом: — О, дорогая моя, любовь моя, как же ты, должно быть, страдала оттого, что потеряла детей.

— Да, очень.

Я пыталась не показать ему, что, когда он так смотрит на меня, я чувствовала, что до сих пор люблю его, и эта любовь причиняет мне почти физическую боль.

— Спасибо, что пришел на похороны.

— Я не мог не прийти на похороны, — сказал он со злостью. — Разве в твоей религии нет заповеди о том, что нужно разделить боль любимого человека? О том, что нужно стоять у подножия Креста. — Он говорил, как язычник, конечно; Флой делал вид, что презирает все религии, но я не уверена, что так было на самом деле. — Шарлотта, когда я вернулся из Франции и узнал о том, что произошло, я не мог не прийти.

— Я заметила, ты не приближался к алтарю.

— Чтобы молния не поразила меня.

Наступила еще одна пауза, пока я опять тщетно пыталась подобрать слова. Отчасти потому, конечно, что я была поражена тем, что мы с Мэйзи увидели в Мортмэйне, чему мы стали свидетелями, — как будто мои глаза еще не совсем привыкли к солнечному свету. Разум мой по-прежнему был поглощен ужасом и мерзостью того, что сделали дети, и я не могла полностью переключиться на Флоя.

Я была уверена, что прекрасно справилась с ситуацией, и уже приготовилась спокойно с ним попрощаться и продолжить свой путь, когда он вдруг сказал:

— Они были моими, правда ведь, Шарлотта, — Виола и Соррел?

Эти слова проткнули насквозь хрупкий панцирь, которым я пыталась закрыться от него, как и темноту Мортмэйна с его детьми. Мгновение я не знала, что ответить ему, и на миг я снова оказалась в ужасной больничной палате, и две руки, как два цветка, потянулись ко мне, будто бы я была единственным существом в их маленьком мире, кому они могли доверять…

Возможно, они чувствовали враждебность — говорят, что они часто обладают сверхчувствительностью, близнецы, и поэтому почувствовали зловещий смысл в словах медсестры, что мне лучше побыть одной, что никто не побеспокоит меня и что на кровати будет подушка…

Едва узнавая свой собственный голос, я сказала:

— Да, они были твоими.

— Господи, почему ты не сказала мне? — спросил он, и мне показалось, что между его и моими словами прошла вечность.

— Когда я узнала, что беременна, ты уже давно был в отъезде, — сказала я. — И было уже поздно что-то делать. Но само известие повлияло бы на твой выбор, а я не хотела принуждать тебя. Это была бы ответственность. И я не хотела, чтобы кто-то чувствовал ответственность за меня.

— Ты кажешься счастливой под ответственностью Эдварда.

— Эдварду нравится быть ответственным. Он считает, что это качество джентльмена.

В его глазах снова промелькнуло какое-то зверское выражение.

— Следовательно, я не джентльмен.

— А разве не так? — сказала я. — Джентльмен не соблазнил бы чужую жену.

— А леди бы не показывала всем своим видом, что желает этого соблазнения.

Я передернулась и сказала:

— В любом случае, ты не желал бы связывать себя официальными узами.

— Ты не дала мне возможности желать этого.

— Ты не дал мне возможности предложить это, — нашлась я. — После той, последней ночи, что мы были вместе, ты уехал в Париж, чтобы писать и заниматься исследованиями.

— А ты прибежала к Эдварду с его скучной, но надежной безопасностью. — Он помолчал и сказал: — Не возвращайся к нему. Брось его, Шарлотта. Останься со мной сейчас.

— Я не могу, Флой, ты знаешь, что я не могу. Это будет скандал.

— О, к черту скандал, — сказал он в нетерпении. (Флой никогда особенно не беспокоился о выборе выражений в присутствии женщин, с которыми его связывали тесные отношения в прошлом или настоящем, то есть со мной и по меньшей мере еще дюжиной других.) — Карьера писателя всегда связана со скандалом, Шарлотта. Мы можем жить за границей. У меня по-прежнему есть квартира в Париже. Мы можем отправиться в Вену или в Италию. Мы последуем за Робертом Браунингом и Элизабет, Байроном и Шелли. Тебе не хочется? Не хочется сидеть на берегу Женевского озера, когда я буду писать страшную историю о призраках и читать ее тебе каждый вечер при свечах за ужином за бокалом вина? Поедем, Шарлотта.

Ветер завивал его кудри, глаза сверкали, и щеки его были бледны.

— Мы отправимся по Шелковому пути через Испагань и будем гулять в розовых садах древней Персии и пить мандрагору, любовный напиток поэтов…

Тьма Мортмэйна понемногу рассеивалась над моей головой, и я чувствовала, как слова Флоя обретают плоть, как если бы они открывали два пути, совершенно различных. И один из путей был тернист и труден, а другой увит розами и полон запахов лаванды, лужаек с сочной зеленой травой, по которой можно ходить босиком, и я знала, что мне нужно как-то воспротивиться искушению и не стать на второй путь, а остаться на первом.